Именно куртуазной литературе свойственна «авантюра» как средство раскрытия положительных качеств героя-рыцаря. Именно в куртуазной среде под влиянием возрожденных античных традиций, любовно-спиритуалистических теорий провансальцев и арабов, суммированных Андре Капелланом в книге, о которой мы упоминали выше и которую часто цитирует Пейрак, зародился жанр куртуазного романа. Именно в этой среде черпают супруги Голон вдохновение для создания романа-потока, в котором приключение сочетается с реалистичностью, а эротика — с индивидуальной психологической характеристикой.

С этой точки зрения становится очевидной ошибка тех, кто полагает, что «восточные» части романа «ближе к сказкам «1001 ночи», чем к рыцарскому роману», — только потому, что «действие их происходит в экзотической марокканской обстановке»[162].

Восток — неотъемлемая часть куртуазной литературы, которая несла отпечаток ориентальных впечатлений участников крестовых походов: ведь среди них было немало литераторов (как, например, Жоффруа Виллардуэн)!

«Интерес к Востоку во Франции, — пишет М. В. Разумовская, — имел причины общественно-политического, экономического, социального, философского, эстетического характера. Первоначальным источником известий о Востоке была деловая проза — отчеты послов, купцов, миссионеров, ученых, путешественников. Но подлинную атмосферу Востока, живую картину быта и нравов раскрыли перед европейцами арабские сказки «1001 ночи» (1704–1717), переведенные на французский язык Антуаном Галланом»[163].

Явно несостоятелен сарказм тех, кто высмеивал «предприимчивость, бесстрашие общения с сильными мира сего» самой Анжелики, ибо куртуазный роман дал новый тип женщины: умной, находчивой, очень деятельной, сильно чувствующей.

Именно классик куртуазного романа Кретьен де Труа «открывает своим последователям новый мир, целый, никем не исследованный поэтический континент: это — поведение женщин и их психология, а также поведение и психология мужчин, в их отношении к женщине»[164], именно «Кретьен изображает триумф человеческой любви, торжество ее над всем, что было направлено к ее разрушению»[165]. И то, и другое свойственно и роману Голон.

Следует помнить, что традиции средневекового рыцарского романа — прямое продолжение античных историй о приключениях двух любящих сердец. Отсюда — органическое чередование в произведении Голон всех разновидностей приключенческого романа: роман «плаща и шпаги» сменяют плутовской, восточный, морской, разбойничий романы, роман об индейцах.

Анн Голон подтверждает, что корни ее произведения уходят в традиции куртуазной литературы: победу супругов Пейрак над «посредственностями всех мастей» они считают равной отысканию Чаши Грааля, «единственному преимуществу паладинов». Напомним, что поиски рыцарями-паладинами Святой Чаши представляют собой мотив многих куртуазных романов, в том числе — романов Кретьена де Труа.

С первых же строк первой же книги романа Голон мы погружаемся в атмосферу народных легенд и верований — что, между прочим, тоже представляет собою своеобразный мостик в куртуазную литературу, проявлявшую большой интерес к народной фантастике.

Ставший традиционным злодеем народных преданий и получивший в устах народа титул Людоеда Жиль де Рец, старая дама из Монтелу, другие герои легенд и сказок, передаваемых няней Анжелики — Фантиной, вот образы, вводящие нас в мир, открывающийся перед юной героиней романа. В духе этих сказок воспринимается Анжеликой и первое сообщение пастушка Николя о странном облике и характере ее будущего мужа: мол, говорят, он хром и уродлив, как дьявол, а в своем замке в Тулузе завлекает женщин всякими зельями и песнями. Но за страшной внешностью Синей Бороды кроется прекрасная душа Жоффрея, его ум, таланты, знания. Так заявляет о себе тема мужа-чудовища и — в дальнейшем — поисков пропавшего супруга, многожды «проигранная» мировой литературой — от истории Амура и Психеи до современной супругам де Пейрак сказки Шарля Перро «Рике-Хохолок», — дошедшая до нас в виде аксаковского «Аленького цветочка».

Все заявленные в начале повествования фольклорные образные формы рано или поздно имеют в «Анжелике» свое очень оригинальное развитие.

Няня — этот почти сказочной образ простой женщины, носительницы духовной чистоты и духовного богатства народа — проходит через несколько книг. Няню Анжелики Фантину сменит няня ее детей Барба, а затем нам покажут мадам Амлен, старую няню Луи XIV, которая будит его перед церемонией утреннего королевского туалета и исчезает до следующего утра. И еще: в порыве откровенности Филипп дю Плесси, второй муж Анжелики, признается, что чувство привязанности этот черствый, с малолетства испорченный безнравственностью придворного Парижа человек испытывал лишь к няне: она присутствует и на странной, мрачной церемонии его бракосочетания с Анжеликой.

«Людоеда» Жиля де Реца в «Пути в Версаль» сменяет Людоед — начальник стражи тюрьмы Шатле. Пастушок Николя, ставший главарем парижской воровской шайки, воспринимается Анжеликой как дитя, подмененное феями, из сказок Фантины.

А вот эпизод обольщения Жоффреем собственной жены в ночном саду отеля Веселой Науки получит развитие в последующих романах неоднократно. Но если разговор Анжелики с облаченным в маску Золотым голосом королевства напоминает неразбериху свидания графа Альмавивы с графиней Розиной, то психологическая дуэль героини с загадочным Рескатором, оказавшимся ее утраченным мужем, склонным считать, что она предала его, — этот поединок «пришельца с того света» с любимой женщиной сродни трагическому конфликту между Артуром-Оводом и Джеммой, героями романа Э.-Л. Войнич.

Есть ли логика в поведении де Пейрака? Зачем эта игра в первой части повествования? Почему, ни выкупая ее на невольничьем рынке в Канди, ни приняв ее вместе с гугенотами, бегущими от преследования королевских драгун, на борт своего судна, не открывает Пейрак-Рескатор своего лица Анжелике?

Безусловно, есть логика в каждом его шаге. Ученик провансальских трубадуров, Пейрак не мог отказаться от игры, от неторопливости в выяснении отношений с вновь обретенной женой: такова традиция провансальского культа любви, который он исповедует.

Впитавший с молоком матери жаркий соленый воздух Южной Франции, Жоффрей жил в окружении ее легенд, ее своеобразной культуры, обычаев. В де Пейраке удивительным образом сочетаются, казалось бы, противоположные качества: пытливый ум ученого и поэтичное мироощущение последователя провансальских трубадуров. Так погружены в атмосферу легенд, суеверий, верований жители Карпат: об этом поэтично поведал в повести «Тени забытых предков» украинский писатель Михайло Коцюбинский[166]. В значительной степени сказочный дух живет в этом романтическом крае поныне. Так в 50-е годы XX века Джон Уэйн и Джон Форд верхом и в широкополых шляпах целыми днями разыгрывали сценки из жизни Дикого Запада на ранчо Генри Фонда[167]— это ли не пример проникновения в мир интеллигентного человека мифа, легенды, романтической сказки детства?