Элли сидела на диване рядом с мамой. Они сидели там уже так долго, что комната успела погрузиться в темноту. Наверху Том собирал вещи. Отец ему помогал. Элли слышала, как они отдирают скотч, запечатывая коробки на лестнице.

– Папа меня никогда не простит, – прошептала она.

Мать сжала ее руку:

– Твой папа тебя любит, дорогая.

– Это совсем другое.

– Нет, это самое главное. В такие моменты любовь – единственное, на что мы можем рассчитывать.

Когда она увидела отца, спускающегося по лестнице, у нее в груди все перехватило как обручем. Напрягшись каждой клеточкой, она смотрела, как он ставит две новые коробки поверх кучи старых в коридоре. Как будто Том умер и они выносят его вещи.

– Это приставка? – спросила мама. – Разве у Бена своей нет?

Отец повернул выключатель в гостиной и встал у двери, глядя, как они растерянно моргают от внезапно ударившего в глаза света лампы. Конечно, скоро он перестанет злиться. Гнев просто выдохнется, и все.

– Бен целый день в колледже, – процедил он, – и Тому придется рассчитывать на гостеприимство его родителей. Хочешь, чтобы твой сын унижался и каждый раз спрашивал, можно ли ему посмотреть телевизор или взять приставку?

Мама ничего не ответила, а отец покачал головой, точно демонстрируя, что он прав. Потом зашагал по коридору в туалет. Элли представила, как он роется в шкафчике, ищет бритву Тома и его дезодорант, любимый гель для волос.

– Надо, наверное, шторы задернуть, – пробормотала мама. – На улице темно.

Но так и не пошевелилась.

Вернулся отец, неся в руках пакет с туалетными принадлежностями Тома.

– Ну что, Элли, как думаешь, твоя честность кому-нибудь помогла? – выпалил он. – Что с нами теперь будет?

– Я говорила правду, папа.

– Правду! О господи, Элли! Да я никогда – повторяю, никогда – не видел твоего брата таким, как сегодня! Ты этого хотела? – Он ткнул пальцем в потолок. – Он сидит наверху на кровати и даже говорить не может, не то что собирать вещи.

– Может, мне к нему подняться? – вмешалась мать.

– Ты меня спрашиваешь?

– Да.

– Ты его мать, черт возьми, сама не понимаешь, что ли?

– Я просто спрашиваю у тебя, захочет ли он меня видеть. Если я нужна ему, то поднимусь.

– Господи, какое невиданное благородство! – Отец взглянул на ее сложенные на коленях руки. Кажется, это зрелище его еще больше взбесило. – Ты должна была ее остановить. Прибить ее чертовы ноги гвоздями, чтобы она с места не сдвинулась!

– Я не могла ее остановить.

– Не могла? Она же ребенок, нет? Ты что, не в состоянии контролировать своих детей? – Он бросил на жену злобный взгляд; губы его сложились в тонкую линию неодобрения. Потом он развернулся и загрохотал вверх по лестнице.

– О боже, – пролепетала мать, закрыв лицо руками. Элли не знала, что делать, не знала, что сказать.

– Прости, – проговорила она, и это было единственное, что пришло ей в голову.

С тех пор как они вернулись из участка, она только и делала, что извинялась. Ее мать собрала всех в гостиной и попросила отца не прерывать ее, сказала Тому, что любит его, после чего сообщила им, что Элли дала новые показания. Рассказала и об ее отношениях с Майки. И вот уже несколько часов Элли только и слышит, что обвинения в свой адрес.

Отец поднялся на чердак. Элли слышала, как скрипит приставная лестница. Может, он полез за конструкторами, за «Лего» Тома, его детской игрушечной фермой? И все пластиковые звери – лошади и овцы, стаи гусей и уток – скоро тоже выстроятся у двери.

– Кажется, он не на моей стороне, – пробормотала она.

– На твоей, детка. Конечно, на твоей.

Но это была неправда. Она теперь была запятнана. Она стала другой. Больше не была его любимой маленькой девочкой. Взгляд его изменился: теперь, когда он смотрел на нее, словно видел то, на что глядеть было невыносимо.

– Да и какая разница, кто на чьей стороне, – добавила ее мать. – Когда я там сидела, в полицейском участке, и слушала твой рассказ, мне хотелось двух вещей одновременно. Чтобы ты замолчала – ведь мне невыносимо было слышать ужасное о своем сыне. А еще чтобы ты говорила весь вечер – потому что я поняла, как больно тебе было держать все в себе.

Она подошла к окну, сдвинула цветочные горшки на подоконнике и задернула шторы. Элли успокоилась, услышав этот знакомый звук.

Но отец нарушил ее покой, спустившись вниз с сумкой для крикета. Он поставил ее на столик в коридоре, хотя крикетный сезон еще не начался и вполне можно было бы оставить сумку на чердаке. Мать села рядом с Элли, а отец подошел к бару с напитками. Не обращая на них внимания, он щедро плеснул себе виски и сделал один, два, три глотка, каждый раз полоща рот, прежде чем проглотить. Потом подошел к окну, раздвинул шторы и выглянул в темноту, словно ожидая чего-то. Журналистов? Фургон из телекомпании? Ему казалось, что все происходящее с ними просто невероятно, что это сенсация, какой в их семье еще не было. Его дочь перешла в лагерь противника. Стала анти-Паркером. Перестала быть частью команды.

– И сколько раз ты с этим парнем встречалась? Ну вот, опять. Элли сделала глубокий вдох:

– Да не так много.

– Где?

– Говорила же тебе – в разных местах. В основном гуляли.

Он обернулся и, прищурившись, взглянул на нее:

– А вчера ты тоже с ним была?

Она кивнула. Для нее теперь было важно говорить только правду, словно все то хорошее, что еще осталось в ее жизни, способно было исчезнуть, стоило ей соврать хоть раз.

– И где вы были? Ни за что не поверю, что ходили в кино.

– Мы ездили в дом на берегу. Он вытаращился на нее:

– Ты вломилась в бабушкин дом?

– Ключи же под горшком от цветов.

Он сделал шаг им навстречу и злобно взглянул на мать:

– Ты об этом знала?

– Да, Элли мне рассказала.

– И даже не подумала сообщить мне?

– На фоне всего остального эта деталь показалась мне незначительной.

– Незначительной? Ну, знаешь что, дорогая, если бы кто – то ограбил этот дом или поселился там незаконно, тебе бы это уже не показалось таким незначительным! – Он с грохотом поставил пустой стакан на кофейный столик и повернулся к Элли: – Какого черта вы там делали так долго?

Мать сжала ее руку, видимо намекая, что не время повторять разговор, состоявшийся у них в кафе после выхода из участка.

– Картошку жарили.

– В камине? Господи, дурочка, да ты могла спалить дом!