формуле «с заранее обдуманным намерением», «со злым умыслом». Она может, не обязательно, конечно, но в случае необходимости открыть дорогу для уголовного преследования. Откуда взялась эта формулировка? Тут я вспомнил, что в документе, подготовленном Комитетом партийного контроля, содержалась такая фраза: «то ли по недомыслию, то ли по злому умыслу». Мне предоставлялась на Комитете возможность покаяться, и тогда считалось бы, что «проступок» совершен мною «по недомыслию». Мой отказ принести покаяние автоматически привел к другой формулировке, в которой присутствовала преднамеренность деяния. Такая формулировка могла висеть над моей головой подобно дамоклову мечу.

Поэтому 15 июля я отправил второе письмо Брежневу, в котором решительно протестовал против этой формулировки и против исключения из КПСС.

Еще до заседания Комитета партийного контроля, когда меня впервые ознакомили с обвинительным документом, я обратил внимание, что мне показали лишь часть документа, первые десять страниц. Позднее уже на заседании я понял, почему так было сделано: мне не хотели показать обвинений, выдвинутых против партийного комитета Института истории, членом которого я был. Не был допущен на заседание Комитета и секретарь партийного комитета В. П. Данилов, несмотря на его просьбу. Далее в одном из пунктов постановления КПК по делу Некрича предусматривалось создание комиссии для проверки работы парторганизации Института истории.

Выше я уже писал, что давно подозревал, что атака, которая ведется против моей книги, на самом деле задумана как более широкое мероприятие, направленное к роспуску «демократического парткома» Института истории и к прекращению критики Сталина. На «верху» уже давно с тревогой наблюдали за деятельностью нашего парткома. В ЦК были посланы десятки доносов, которые содержали политические обвинения. Секретарь парткома Данилов не успевал отвечать на все эти запросы и обвинения. Изменить состав партийного комитета законным, выборным путем не удалось. Поэтому «дело Некрича» собирались использовать как предлог для замены парткома другим, конформистским. Исключение меня из партии должно было разобщить партийную организацию Института, усилить позиции просталинских элементов, вызвать шатания и неуверенность в составе самого парткома, парализовать его волю и его активность. Но на первых порах решили действовать осторожно. Ведь «дело Некрича» покоилось на весьма шатких основаниях.

В Институте истории исключение меня из партии произвело ошеломляющее впечатление, некоторые члены партии звонили в Комитет партийного контроля, встречались со Сдобновым и Гладневым, которые давали какие-то невнятные разъяснения. Суть этих разъяснений сводилась к следующему: дорога назад, в партию Некричу не заказана, но он должен перестроиться...

Несколько членов партии обратилось с письмом в Политбюро, в котором выражали сомнение в правильности обвинения о «преднамеренном извращении политики партии» в книге «1941, 22 июня» и просили вопрос об исключении пересмотреть. Учитывая настроения, царившие

в тот момент в партийной организации Института, в ЦК было решено созвать институтское партийное собрание лишь для информации о решении КПК, прений ни в коем случае не открывать, ограничиться обычной резолюцией — «принять к сведению». Собрание было непродолжительным. Были попытки со стороны сталинистов внести резолюцию, одобряющую решение Комитета партийного контроля, но представитель райкома напомнил, что это не требуется.

Положение мое было довольно сложным. Обычно после исключения из партии 1уманитария снимали с работы или переводили куда-нибудь с глаз долой, например, в библиотеку. Меня же решено было на работе оставить. Чье это было решение, сказать трудно. Решение Комитета партийного контроля утверждалось на заседании Политбюро или на заседании секретариата ЦК. Рассказывают, что Пельше, докладывая мое дело, предложил снять меня с работы, но эта часть его предложения не получила поддержки. К этому времени выяснилась реакция коммунистических партий социалистических стран и Западной Европы. Оказалось, что повсеместно книга вызвала положительные отклики, было опубликовано множество рецензий, причем в некоторых из них отмечалось, что опубликование книги Некрича опровергает слухи, будто в СССР происходит реставрация сталинизма. В то время мимо такого рода реакции пройти было просто невозможно. Кроме того, не все члены Политбюро, видимо, были согласны с решением КПК. Спустя несколько лет на совещании редакторов газет Полянский извлек мою кни1у из письменного стола и сказал: «Не понимаю, что в этой книге плохого».

Немаловажное значение имело и мое поведение после исключения. Оно соответствовало традиционным представлениям: подал апелляцию в ЦК КПСС, обратился в свой партком с просьбой поддержать апелляцию. Но именно здесь произошла почти драматическая история, о которой следует рассказать.

В ПАРТИЙНЫЙ КОМИТЕТ

ИНСТИТУТА ИСТОРИИ АН СССР

ЗАЯВЛЕНИЕ

28 июня с. г. решением Комитета партийного контроля при ЦК КПСС я был исключен из членов партии.

4 и 15 июля я обратился в Политбюро ЦК КПСС на имя генерального секретаря партии тов. Л. И. Брежнева с просьбой пересмотреть это решение (копии этих заявлений были переданы мною в партком). Мотивы просьбы подробно изложены в этих заявлениях.

В связи с тем, что на протяжении 22 лет (с 1945 г.) я принимал активное участие в работе партийной организации Института истории, и моя научная деятельность протекала на глазах коллектива сотрудников Института, прошу партийный комитет поддержать мою просьбу о пересмотре решения о моем исключении из КПСС.

1 сентября 1967 г.

Доктор исторических наук (А. М. Некрич)

Через день секретарь парткома В. П. Данилов в присутствии своего заместителя Я. С. Драбкина сказал мне, что на ближайшем заседании партийного комитета мое заявление будет рассмотрено. При этом Данилов заверил меня, что он поддержит мое ходатайство. То же самое обещал мне и Драбкин.

Я не сомневался, что ходатайство действительно найдет поддержку в парткоме, членом которого я еще так недавно был, хотя и не верил в восстановление в партии.

Для меня было большим ударом, когда я узнал через несколько дней, что партийный комитет решил воздержаться от ходатайства. Еще большим ударом было для меня, что ни Данилов, ни Драбкин моего ходатайства не поддержали. Было несколько членов парткома, которые настаивали на ходатайстве, но они оказались в меньшинстве. Я думаю, что это решение и было началом конца парткома, поскольку многие члены его утратили моральную силу не только в глазах коллектива, но и в своих собственных. Как и полагается в таких случаях, Данилов говорил о том, что «мы не можем жертвовать интересами коллектива Института ради интересов одного человека». Старая, очень старая песня... Никому такая позиция не пошла еще на пользу, не пошла она на пользу и самому Данилову.

Кажется, ничто, даже исключение из партии, не подействовало на меня так, как поворот руководителей парткома на 180 градусов. Я был удручен ужасно, и было тоскливо на душе. Единственно, что меня немного приободрило, что многие мои товарищи осудили позицию Данилова, считая ее ошибочной