В последние годы казачий зимовник стал настоящим городом. Саманные мазанки со свежими соломенными крышами потеснили старые бревенчатые курени и перевалили за поросшие травой крепостные стены, на которых паслись козы. К двум деревянным, побуревшим от дождей церквям добавилась новая, каменная.

— Ну кто ж так улицы-то ставит? — возмущался Конюхов. — То ли дело в Европе.

— Ага, — издевательски согласился Тимофей. — Уж такие широкие, что вдвоем-то и не проехать… Или ночной горшок на голову выльют да хрен поморщатся… Европа, твою мать…

После блужданий по Италии, Польше и разнокалиберным немецким княжествам Акундинов был зол на Европу. Костка же, неизвестно почему, невзлюбил Малороссию. То ли горилка крепкая, то ли сало жирное…

— Вот уж на что в Москве все косое, — бурчал «пан Конюшевский», — так и то хотя бы понять можно, куда идти… А здесь — все круглое…

— Как удобнее, так и ставили, — отозвался Тимофей. — Мазанки лепили по кругу, как курени.

— Так неудобно же, — не унимался Костка. — Все путаное, все ломаное… А если поляки али татары нападут?

— Первыми и заблудятся, — бросил Тимофей. — А потом казарлюги им холку-то и намылят.

Вопреки ожиданиям, им пока не встретился ни один пьяный. А слухов-то было! Мол, казаки, как с утра наопохмеляются, так и гудят до следующего дня.

— Так гетмана-то как зовут? — полюбопытствовал Костка. — Зиновием или Богданом?

— Кто как зовет, — ответил Тимофей, пожимая плечами. — Раньше, пока в сотниках у короля ходил, Зиновием был. Теперь, как гетманом сделался, все больше Богданом зовут.

— Так он же православный вроде… На что ему два-то имени, если ангел-то все равно один? — не унимался Конюхов.

— Ну, может, по-уличному стали звать. Дескать, Богдан, Богом данный…

— Богданами у нас тех робетенков зовут, что девки в подоле приносят…

— Отстань, а, — разозлился Акундинов. — Вот приедем, так сам и спросишь.

— Спрошу, — не особо твердо пообещал Костка, раздумывая: а не обидится ли гетман за глупый вопрос? Он может и плетей всыпать.

Чигирин не производил впечатления казачьей столицы. Акундинов ожидал, что он увидит казаков, гарцующих на главной площади и рубящих лозу, пехотинцев, разучивающих ружейные приемы, а то и пушкарей, надраивавших медные жерла. А тут… Так, обычный городишко, который в разгар трудового дня и должен быть полупустым. Вон девчонка тащит куда-то младшего братишку, пытаясь «усовестить» упрямца хворостиной. Старуха шустро проковыляла куда-то, даже не обратив внимания на верховых. В пыли, рядом с двумя хрюшками, дремлет кудлатая собака. Казаки, нет-нет и попадавшиеся им на пути, были заняты обычными делами — везли старое сено, копошились около мазанок или просто поили коней, покуривая короткие трубочки.

Наконец удалось найти мальчонку, который, прельстившись на медяк, показал-таки дорогу в ставку некоронованного короля Малороссии — Богдана-Зиновия Хмельницкого.

У «резиденции» гетмана, отличающейся от остальных мазанок только тем, что была она раза в два повыше да раза в три пошире, стоял на карауле казак. А чуть поодаль, в тенечке, около плетня, увитого сухим плющом, сидело еще двое, как тут говорили, казаков. Ощупав взглядами двух «немцев» и не почуяв в них опасности, они вернулись к прерванному занятию — задушевной беседе под посасывание люльки.

Приятели слезли с коней, привязали поводья к коновязи и пошли к двери.

— Куда? — полюбопытствовал часовой, подозрительно рассматривая их костюмы, что были куплены еще в Италии, — дорожные плащи, высокие сапоги и широкополые шляпы.

— К начальству, — доложил Акундинов. — К его светлости гетману Богдану Михайловичу Хмельницкому.

Казак вытаращился. Похоже, гетмана тут еще никто не титуловал «светлостью».

— Откуда? — не отставал казак. — Из Польши али из Неметчины? Латыняне?

— Русские мы, из Рима, — терпеливо ответил Тимофей. — К господину гетману с челобитной.

— Православные мы, — уточнил Костка, слегка покривив душой.

— Ну, раз православные, русские, да еще из Рима, то проходите! — великодушно разрешил часовой, отойдя в сторону.

Товарищи думали, что они сразу же пройдут к гетману. Однако резиденция оказалась сложнее устроена, чем обычная мазанка. Сразу же за входной дверью оказались еще и сени, более напоминавшие приемную. Там стоял на страже молодой казак, который, не взглянув даже на гостей, процедил:

— У батьки полковники заседают! Погодьте покудова…

Что же, погодьте так погодьте. Слава богу, что гетман еще не додумался вводить приемные дни и предварительную запись на аудиенцию, как оно бывает в августейших домах Европы и Азии. Впрочем, не сомневался Тимофей, скоро и до этого дойдет…

Друзья уселись «годить» на широкие лавки. Конюхов, прислонившись затылком к стене, задремал, а Тимофей стал обдумывать, чего бы такого сказать гетману, чтобы тот ему поверил сразу? И не просто поверил, а дал бы ему войско для похода на Москву. Об этом он думал уже давно, с самой Италии, но толковых мыслей в голову не приходило. В итоге Акундинов решил, что лучше говорить то же самое, что твердил и полякам, и молдаванам, и туркам, и сербам…

Ждать пришлось долго. Но все когда-нибудь кончается… Когда из дверей стали неспешно выходить чубатые усачи, переговаривающиеся о чем-то своем, к ним подошел давешний казак:

— Что батьке-то доложить? Кто такие да с чем пожаловали?

— Скажи, что человек к нему прибыл, с секретарем. И есть у него к господину гетману разговор тайный, — значительно сказал Тимофей.

Парень пожал плечами и отворил дверь, крикнув в проем:

— Батька, тут русские немцы к тебе с делом секретным. Что скажешь? В шею гнать или вести?

— Зови, один хрен… — донесся из глубины негромкий басовитый голос.

В помещении было накурено так, что хоть порося вешай… Некурящий Конюхов закашлялся, а потом снял шапку и попытался с ее помощью сделать сразу два дела — оказать уважение хозяину и закрыть нос от дыма. Тимофей, иногда позволявший себе побаловаться с трубочкой, оказался покрепче, но и он сморщился до слез, рассматривая находившихся в помещении двух казаков и определяя, кто из них гетман.

Первый — мужчина средних лет в европейском камзоле, с усами, закрученными вверх по европейской же моде, сидел около маленького стола, заваленного бумагами и чернильницами. Ни дать ни взять — писарь…

Второй — грузный и уже немолодой, с двойным подбородком, вислыми усами, одетый в полукафтан с отложным воротником и широкие шаровары, хмуро чадил люлькой в открытое оконце. Видимо, это и был Хмельницкий.

— Заходьте да сидайте, — радушно предложил гетман.

Первым, не соблюдая субординацию, к ним обратился писарь:

— С чем таким тайно-секретным пожаловали, панове?