— Да, на них стоит титул: «Вице-адмирал Генри Дж. Кодрингтон», — указал Уильям. — А если не ошибаюсь, в 1857-м ты был еще капитаном, верно?

Гарри проворчал что-то на свою несообразительность и скомкал бумагу.

— Лучше взять обыкновенную бумагу, вон у тебя в ящике.

Чтобы оттянуть неприятный момент, Гарри налил брату бренди.

— А себе? — спросил тот.

Он покачал головой.

— Я его плохо переношу, голова туманится. — В комнате повисла гнетущая тишина. — Мне очень не по душе, Уилл, что я втягиваю тебя в…

— Чепуха, успокойся. К тому же, — прибавил практичный Уильям, — я не собираюсь утверждать ровным счетом ничего, кроме того, что получил из твоих рук запечатанный конверт, что будет полной правдой.

— Значит, вина в лжесвидетельстве полностью ложится на меня, — мрачно смирился Гарри.

— Гляди веселей! Ведь тебе не придется что-то утверждать. Ты только напиши это… как ее… записку для памяти, а об остальном позаботится Боувил.

— Господи, до чего мне претят все эти подлые трюки. Что подумал бы отец… — Голос Гарри вздрогнул и прервался.

— К чертям нашего святого отца! — У Уильяма выступили пятна на щеках, очевидно от бренди. — Ты вечно носишься с ним, как с каким-то идолом, рыцарем без страха и упрека! А по моим представлениям, он сделал блестящую карьеру только благодаря своему дипломатическому таланту.

— И ты можешь говорить такое — его наследник, его любимец!

— Опять за свое? — удивился брат. — Повторяю, он любил нас с тобой одинаково сильно, понимаешь? Джейн говорила, что, когда он получил твое письмо из Акры, он прямо за завтраком разрыдался от гордости за своего юного отпрыска. Я уверен, сейчас он смотрит вниз из лучшего мира и надеется, что ты выиграешь это дело, пусть даже при помощи маленькой ловкости рук.

Гарри обдумал все, пока Уильям осушал стакан. Прав ли брат, вот в чем вопрос. Он сомневался, и его совесть была встревожена.

Он взял лист бумаги и разгладил его на столе.

— Мы не подумали вот о чем, — пробормотал он. — Поймут ли наши английские присяжные скрытый намек на такой порок?

— Э, даже если это поймет не каждый из них, с тем большим удовольствием те, кто догадался, растолкуют им, о чем идет речь, когда они запрутся в своей комнате для совещания, — с насмешкой заверил брата Уильям. — Любой, кто читал Бодлера или… как называется эта поэма о женах двух лордов, которая до сих пор ходит по рукам? «Они не знают другой радости, чем сорочка друг друга…»

Гарри вздрогнул и опустил взгляд на пустой лист.

— И все же все это полный вздор.

— И не сомневайся! — горячо уверил его Уильям. — Что далеко ходить: когда подруги моей собственной женушки приезжают к нам в гости, она просит их ночевать в ее спальне, даже в одной с ней постели!

— Я хочу сказать, что Фидо… что эта женщина одно время действительно раздражала меня, когда принимала сторону Хелен. Я даже находил, что она вызывает в нас отчуждение взаимной привязанности, выражаясь юридическим языком, — заставил себя сказать Гарри. Это похоже на растравливание раны, но он не может остановиться. — Эта их всепоглощающая страсть бывает чертовски неудобной, даже встает между мужем и женой, этого я отрицать не могу. Но сходить с ума и подозревать бог знает что…

— Да-да! Но уже поздно, пробило полночь, — напомнил ему Уильям, постукивая пальцами по листу бумаги.

— Сейчас, еще минуту… — Он тупо уставился на шероховатую бумагу. — Я понимаю, что раньше заблуждался. Видишь ли, я думал, что после двух родов… у нее… словом, что она потеряла интерес к мужчинам, — с крайним смущением признался он. — Она казалась… Откровенно говоря, Уилл, она практически не реагировала на меня, была холодной, как рыба.

Брат поморщился.

— Я полагал, что она просто жить не может без внимания и комплиментов мужчин, а до остального ей и дела нет, и как же я ошибался! И сейчас это заставляет меня думать, возможно ли теоретически… существует ли вероятность того, что я был настолько слеп, что не замечал других ужасных вещей, которые происходили почти буквально у меня под носом, в соседней комнате…

— Довольно! Можешь сидеть здесь хоть всю ночь и сходить с ума, — сказал ему Уильям, вставая и потягиваясь. — А я хочу спать.

Гарри снова уставился на бумагу и сидел так, пока перед глазами не начали плыть пятна.

— Что же мне написать?

— Боувил сказал, что, скорее всего, его не будут зачитывать, — успокоил его Уильям. — Ты только начни, а там уже все само собой получится. Ну, спокойной ночи.

Гарри положил перо и вытер вспотевшие руки.

— Ну, что еще?

— В конце концов, это моя первая попытка сфабриковать фальшивку, — со слабой потугой на шутку пожаловался он.

— Раз ты подписываешься под ней, это уже не фальшивка, — бросил на ходу Уильям, направляясь к двери.

В день второго судебного разбирательства Боувил выглядел весьма довольным.

— Сегодня я намерен опровергнуть контробвинения, выдвинутые ответчицей, а точнее, клеветнические выпады против доброго имени истца. А именно ее заявление о том, что если супружеская измена действительно имела место, то лишь потому, что на это ее толкнул муж своим пренебрежением к супружескому долгу и жестоким обращением. Любой иностранец, даже поверхностно знакомый с британскими законами, назвал бы это странной защитой со стороны женщины, которая настаивает на своей полной невиновности. — Он говорил бесстрастно, но явно ожидал смеха публики. — Но, оставляя в стороне этот очевидный момент, давайте рассмотрим, насколько дурно должен был вести себя истец по отношению к своей жене, чтобы она стала искать утешение в объятиях другого мужчины. О, прошу прощения, — обратился он к жюри, — я, конечно, хотел сказать, в объятиях не менее двух других джентльменов.

Это вызвало смешки.

У Гарри тяжелели веки. Как будет досадно, если он проспит такой важный для него момент. Но этой ночью он спал всего час-полтора, да и в этот короткий промежуток ему приснилась Хелен. Не та вздорная женщина, с которой он еще недавно жил под одной крышей, а танцующая Хелен в легком прозрачном платье, прекрасная одалиска.

— Двое из наших свидетелей — миссис Николс и миссис Уотсон — охарактеризовали отношение истца к жене как исключительно доброе и терпимое, — напоминает Боувил присяжным. — Да, он находил ее эксцентричной, раздражительной и взбалмошной, однако, видимо, давно с этим примирился. Далеко не пренебрегая ею, он глубоко верил в ее порядочность, ни в чем ее не подозревая, когда она порхала по всему острову в обществе разных офицеров. В 1857 году, еще до их отъезда на Мальту, когда она потребовала себе отдельную комнату, он не стал отстаивать свои супружеские права. Какой муж в этом зале — да и во всей стране! — может похвастаться такой терпимостью?