стоит мне вывести это слово „любовь“. Господи, как его затрепали, обаналили сквозь века, тысячелетия… А это — прекрасное слово… Что я думаю о вас постоянно и много — вы это сами знаете… Ах, эта разлука! Но мне приятно сознавать, что вы не там, где-то на севере, а близко, так близко, что через несколько часов я мог бы вас увидеть… Увидеть и…

Вечер. Я набрасываю эти строки в мужицкой халупе, при свете огарка. Бедно, темно, убого, а между тем какая суровая красота! Дмитрия не вижу четвертый день. Он уехал с дозором и не возвращался. Горячая голова! С него хватит „профильтроваться“ сквозь линии неприятельских расположений. Молодец! Я им доволен… Вообще вы можете ими гордиться. Василием тоже. Я его видел мельком. Борода, бурка, лихости в нём! А между тем похож на кронпринца. Это сходство может — я фантазирую, конечно, — сослужить ему службу. Представьте, одевшись немецким офицером, а это нетрудно, потому что имеем каждый день свеженьких пленных. И вот в образе кронпринца он проникает якобы к „своим“, к немцам. Дальше, дальше уже дело романиста. Я совсем лишён творческой фантазии.

Ах, как хотелось бы хоть всего пять минут побыть с вами… Хоть мгновение! Знаете, что мне сейчас вспомнилось в этой холодной боевой обстановке? И они меня жгут — воспоминания. Я не забуду его, этот душный, душный день… Парило… Ах, как парило! И потом, кажется, был страшный ливень. Я поймал вас в липовой аллее. И как вы растеряны были, смущены… И ничего не видел, кроме жарких губ и этой белой шеи… Карандаш дрожит в руке… Я чувствую аромат вашего тела… Сколько в нём здоровья, молодости и еще чего-то вашего, Мара, собственного… И кружится голова… И сколько нежности к вам… Дайте же мне ваши горячие губы… Я хочу смотреть в эти зрачки зелёных глаз, как они ширятся, становясь безумными…

Меня прервали. Настроение, как вспугнутая птица… Его не вернешь. А жаль… Я так размечтался… Милый, розовый Имшин, из маменькина сынка превращающийся в боевого офицера, привёл двух пленных. Сами явились к нам… Поляки эскадрона Гумберга. Вы слышали, конечно, о подвигах, этого полупочтенного? Последняя его доблесть — пристрелил и ограбил Дорожинского. Вот кого хотелось бы мне заполучить, этого змеёныша, которого мы все так радушно принимали! Здесь, с этими поляками, сказалась моя натура. Следовало их обласкать, пригреть, а я был с ними сух… Что поделаешь! Один из них, избитый Гумбергом, оказался толковым парнем и сообщил мне много интересного… Все резче и резче бросается разница между взаимоотношениями офицеров и нижних чинов у нас и у германцев. Наша дисциплина неизмеримо человечнее. И сквозь строгость проглядывает что-то хорошее, заботливое… И солдат ценят. У них же — бесконечное презрение к солдату. Для германского офицера нижний чин — животное, скотина. Можно ли допустить хоть на минуту, чтобы немецкий генерал обратился к солдатам: „Я вам отец, я вам брат, я вам и нянька“? А ведь это слова нашего бригадного князя Б. Это не только красивая фраза, он такой и на самом деле… Вот почему немцы, несмотря на свою дисциплину, идут в бой из-под палки, если не в прямом смысле, то в иносказательном… Так же гнали их вперёд капралы дубинами в эпоху прославленного Фридриха Великого… Сущность все та же, разница только во внешней форме… И это один из верных залогов конечной победы нашей. И когда они начнут голодать и мерзнуть — не поможет и магическая дубина капралов…»

Длинное, из нескольких листиков письмо, перескакивая с предмета на предмет, возвращалось в конце опять к воспоминаниям о душном дне в густой аллее и о первом поцелуе…

Княжна перечитывала карандашные строки, затихшая, пылающая, с полураскрытыми влажными, как вынутый из воды коралл, губами. Она видела трепетный огонёк вставленной в бутылку свечи и резкий профиль, склонившийся над бумагой. Она увидит его… Должна увидеть…

И Мара повторила вслух:

— Должна!

— Что такое, должна? — спросила Сонечка.

— Милая, мы с тобой разлучимся на несколько дней.

— Ты уезжаешь?

— Уезжаю.

— Куда?

— К нему.

— А раненые?

— Все брошу! Все! Думать не могу ни о чем!..

— Но ведь это же сумасшествие! Тебя не пустят. Какая-то деревня… Рыщут немцы… Подумай! И, наконец, ты знаешь, как у них там… Сегодня здесь, а завтра…

— Он рассчитывает пробыть с неделю на одном месте. Я его застану… Сегодня вечером, или утром, самое позднее, выеду. Несколько станций, пять-шесть часов, а там — лошадьми…

— Как хочешь, только не советую…

— Ничьи советы не в силах остановить меня, дорогая. Решено! Никаких перемен, отступлений!

— Ну и характер! А как же я останусь одна? — детски-беспомощно воскликнула Сонечка.

— Как? Во-первых, это вопрос двух-трех дней, а затем ты клевещешь на себя и на меня. Почему одна? Почему не с Малицыным?

— Вот сказала! Малицын — мужчина…

— А разве ты предпочитаешь женское общество? За тобой не водилось этого…

Сонечка надула губки.

— Ты или не понимаешь, или нарочно…

Сонечка отвернулась к окну, забарабанив, пальцами в стекло.

Вянет лист, проходит лето

Иней серебрится…

Юнкер Шмидт из пистолета…

— Несчастный юнкер Шмидт! Ты его день целый не оставляешь в покое.

— Ах, Мара, этот Малицын…

— Что Малицын?

— Ничего… Раз ты уезжаешь, оставляя меня одну…

— Опять одну! Ты проведала бы графиню Чечени. Пластом лежит, бедная.

— Я не гожусь в сиделки. Больных — не люблю. Они наводят на меня уныние.

— Вот как! И если я захвораю, ты перестанешь меня любить.

— Ты, другое дело… Наконец отстань…

Вянет лист, проходит лето…

Княжна позвонила, чтоб ей принесли книгу расписания поездов. Но книга оказалась лишней, ибо по военному времени поезда шли согласно другому, новому расписанию. И в точности можно было узнать лишь на Венском вокзале.

— Сонечка, съездим за компанию на вокзал?

— Не хочу, ты гадкая!

— Сама поеду…

— Впрочем, и я с тобою. Я не могу на тебя долго сердиться.

— Вообще, ты не можешь сердиться, милая птичка…

«Стангрет» в новенькой ливрее щёлкнул бичом, и пароконная коляска покатилась вдоль шумных, сентябрьским солнцем залитых, нарядных улиц Варшавы. Стонали сирены бешеных автомобилей, гудели пульмановские вагоны трамваев. Газетчики звонко выкрикивали свой бумажный товар. И без конца — солдаты, офицеры, обозы, колонны, пешие и конные.

На Венском вокзале — суета! И низенькое, приземистое здание под башнею с часами, выбрасывало на площадь целые толпы прибывающих беглецов.

Первый ближайший поезд отходит в девять утра. Времени еще много впереди. Весь день, вечер и