Джойс так настойчиво подбирает физические, этнические, эмоциональные различия между Стивеном и Блумом, что их духовное родство становится тем более очевидным. Тут Джойс берет в помощь сразу двух литераторов, хотя и их безжалостно пародирует. Первый — любимый им Уильям Блейк, второй — скандально знаменитый Леопольд фон Захер-Мазох, написавший несколько романов, хотя увековечил его имя только один — «Венера в мехах» (1870). Часть его сюжета автор испытал на себе, женившись на поклоннице, вздорной, тщеславной и похотливой, едва не уничтожившей его писательскую карьеру, заставившей ввести ее в литературу и бросившей его, как только он стал литературным поденщиком. Писатель даже заключил с ней письменный договор о рабстве, где было подробно оговорено, как и за что она имеет право его наказывать. Он еще успел узнать о том, что известный австрийский психиатр Рихард Крафт-Эббинг описал этот вид психического отклонения и назвал его «мазохизм», но вряд ли был этому рад.

«Венера в мехах», которой тайно и явно зачитывалась половина тогдашнего читающего мира, рассказывает о юноше Северине, упоенно унижающем себя перед своей любовницей Вандой фон Дунаевой, красивой и богатой, но пока только еще любопытной женщиной. Он соблазняет ее на жестокость по отношению к себе, и она становится все более изощренной, пытая его и психологически превращая его в слугу, а затем в финале отдает его, связанного и беспомощного, в руки своего любовника, зверски хлещущего Северина. В романе Северин излечивается, но не до конца — «истинно любить можно лишь то, что стоит выше нас — женщину, которая подчиняет нас красотой, темпераментом, умом, силой воли».

«Les belle dammes sans mercie», являющиеся Блуму в воображаемой оргии-трибунале, обвиняют его в немыслимых и нелепых извращениях, готовясь так же извращенно за них покарать. Миссис Йелвертон Барри (фамилия взята у почтенного ирландского юриста) и г-жа Беллингем (настоящее имя) были известными любительницами мехов, как и мазоховская Ванда. Миссис Йелвертон обвиняет Блума в том, что он «изменил почерк на детские каракули и подписался Джеймс Розголюб». Леди Беллингем — что Блум, карикатурно искажая муки Северина, назвал ее «Венерой в мехах, и уверял, что ужасно сочувствует моему продрогшему выездному лакею Палмеру, хотя тут же признавался в зависти к его шапке-ушанке и овчинному тулупу». В романе Захер-Мазоха Ванда поначалу не слишком интересуется странными домогательствами странного любовника, но постепенно отравляется ими. «Вы разрушили мое воображение и воспалили мою кровь, — говорит она ему. — Опасные возможности дремали во мне, но вы были первым, кто пробудил их». Баронесса Мервин Толбойз выставит его почти клоуном в «Улиссе»: «Ты разбудил яростную тигрицу в моей душе!.. Этот плебейский Дон Жуан следил за мной, притаившись за кебом, а потом прислал мне в двойном конверте неприличную фотографию, из тех, что продают на парижских бульварах из-под полы… он уговаривал меня делать то же самое, предаваться греху с гарнизонными офицерами».

Северин просит разрешения надеть туфли своей любовнице, и его бьют ногами за то, что он делает это слишком медленно. Блум, дрожа, шнурует ботинки Белле Коэн и сладостно ждет, когда она начнет его пинать. Белла страшнее и отвратительнее Ванды, но восхищается ею Блум точно так же, и — классический жест «Венеры в мехах» — Белла, как и Ванда, ставит ногу на шею лежащего Блума. Северин добровольно отдает себя в рабство Ванде, Блум вместо письменного договора «покорно лепечет»: «Клянусь, я никогда не посмею ослушаться…»

Как Северину, ему приходится впустить в дом нового любовника Беллы, Буяна Бойлана. Сцена купания Ванды, при котором присутствует Северин, отражается в нескольких эпизодах «Улисса». Эпизод, когда Ванда в кульминационной сцене романа убеждает Северина, что наконец полюбила его, и он в экстазе дает привязать себя к столбу, а затем оказывается жертвой ее нового возлюбленного и удостаивается беспощадной порки, превращается в скандальное, с притворной яростью, выдирание волос у Блума. Мраморная статуэтка, которую Блум несет домой под дублинским дождем, — «каменно-холодная и чистая» алебастровая копия Венеры, которой молится Северин.

Версия Захер-Мазоха у Джойса — абсолютно фарсовая; все мазохистские фантазии Блума разыгрываются на границе творческого воображения и подсознания. Но Блум осуждает себя не за порногрезы, а за то, что ему кажется, что они произошли в реальности. Осуждение себя, своей слабости и потворству греху, осквернению, осознание себя «червем в розе», улегшимся «в хлеву среди свиней», — здесь возникают классические мотивы Блейка. В финале «Цирцеи» Стивена задирают и бьют два пьяных солдата, которые Блейка не знают, но перевранную Стивеном фразу из «Пророчества Мерлина» — «но вот тут я должен убить священника и короля» — улавливают: «Ты чего говорил про моего короля?» Джойс явно опирается на инцидент из биографии Блейка, когда тот выставил из своего сада двух рядовых, кричавших, что с солдатами его величества нельзя так обращаться. По легенде, Блейк ответил: «К черту вашего короля!» — после чего едва отделался от обвинения в государственной измене. В «Поминках по Финнегану» солдат станет трое и они также прицепятся к Ирвикеру.

Толкуя эти эпизоды по Блейку, мы видим прославление отречения от грубой телесности. Поражение телесной силы и победа духа приводят к очищению и перерождению и Стивена и Блума. Их очищает любовь. Мало что так наполняет «Улисс», как тема любви — семейной, родительской, детской. Молли Блум без конца вспоминает свитерок, который она вязала для своего первенца Руди, не прожившего и двух недель. Суровость Стивена, отказывающегося от своей семьи, становится умилением, когда он застает сестру за чтением курса французского, его раскаяние — от того, что в ужасе он кричит ругательства чудовищному призраку матери.

У Блума призрак совсем иной — среди фантастического разгула «Цирцеи», над избитым Стивеном, бормочущим стихи Йетса, Блум вдруг видит своего неродившегося сына: «Безмолвен, бдителен и задумчив, стоит он на страже, приложив пальцы к губам в жесте тайного наставника. На темном фоне стены медленно возникает фигурка, волшебный мальчик лет одиннадцати, подменыш, похищенный феями; он в итонской курточке и хрустальных башмачках, на голове небольшой бронзовый шлем, в руке книга. Он беззвучно читает ее справа налево, улыбаясь, целуя страницу.

Блум (пораженный, зовет беззвучно). Руди!

Руди смотрит в глаза Блума, не видя их, и продолжает читать, улыбаясь, целуя книгу. Лицо его покрыто нежным румянцем. Пуговицы на одежде алмазные и рубиновые. В левой руке он держит тонкую палочку слоновой кости с лиловым бантиком. Белый агнец выглядывает из его жилетного кармашка».

Завораживающим свиданием отца с выращенным в воображении ребенком заканчивается буйная фантасмагория «Цирцеи».

Сказочная фигурка волей Джойса объединяет многие символы и ощущения: умиление отца, тихое отдаление ребенка, драгоценности на одежде цвета крови и слез и т. д. Руди объединяет Молли и Блума в одном печальном и теплом воспоминании, как бы продолжая память Блума о его отце, покончившем с собой[86]. Блум испытывает еще большую печаль, перебирая и составляя в памяти куски изорванного письма, найденного у отцовской кровати: «Моему дорогому сыну Леопольду. Завтра будет неделя, как я получил… Леопольду незачем быть быть… с вашей дорогой матушкой… не терпеть больше… к ней… для меня все… будь добр к Атосу, Леопольд… дорогой мой сын… всегда… меня… Das Herz… Gott… Dein[87]…» Отцовство мощно заявлено в романе и выглядит куда более могучей страстью, чем половое чувство.