* * *

Если б, решив жениться, мы с Захер-Мазохом вместо того, чтобы идти в церковь, отправились бы к нотариусу, как это делают люди, желающие оформить договор, и если бы мы объяснили ему, чем мы хотим быть друг для друга, при каких условиях мы желаем жить вместе или расстаться, каким образом, в случае надобности, мы расстанемся, причиняя наименьшее зло себе и детям, и каково будет в таком случае мое положение и положение детей, если б мы сделали это, тогда я была бы избавлена не только от ненужной и нелепой комедии церковного брака, но и от отвратительной и жестокой процедуры развода.

И это еще не все.

Контракт у нотариуса обеспечил бы мое существование и будущность детей лучше, чем государство и церковь. Он не дал бы возможности мужчине после того, как я пожертвовала ему десятью годами жизни, лучшими годами женщины, и родила ему детей, после всего того, что я делала и переносила ради него и них и чего никогда бы не сделала и не перенесла ради себя самой, после всего этого отвернуться от меня, как от изношенной вещи, и ни на минуту не беспокоиться тем, что будет со мной и ребенком…

Почему не вмешается в это феминистское движение, почему оно не коснется самого корня зла, чтобы смести этот старый прогнивший институт брака, так не подходящий к нашим современным взглядам и чувствам? А если оно не в силах еще смести его, то, по крайней мере, оно могло бы игнорировать его.

До тех пор, пока у женщины не будет смелости разрешать то, что касается ее, без вмешательства государства или церкви, то есть ее отношения с мужчиной, она не будет свободна. Чего бы уже ни добилось или ни добьется еще это движение, оно не будет долговременным, потому что оно старается вывести женщину из сферы, свойственной ей самой природой, а все то, что противно природе, не может ни длиться, ни сделать человека счастливым.

Я надеюсь и желаю, чтобы настал день, когда женщины осознают, что природа дала им высшее и благороднейшее право – право матери и воспитательницы, и если они до сих пор не нашли в семье счастья, о котором мечтали, вина только в них самих, потому что они или не сознавали своего права или не умели воспользоваться им, потому что они не думали о том, что в своих сыновьях они воспитывают будущих мужей.

Тогда обстоятельства переменятся. Мужчина и женщина не будут связаны законом, а единственно своей волей, любовью и дружбой; тогда не будет больше закона, низводящего любовь женщины к долгу и считающего ее собственностью мужчины. Они будут принадлежать друг другу свободно и добровольно, не имея необходимости обращаться к суду, раскрывать самые интимные подробности своей жизни перед равнодушными юристами, чиновниками и судьями, которые путают их, искажают и изменяют в своих бесконечных бумагах и актах.

Они сами будут судьями в своих личных делах, в которых никто, кроме них самих, ничего не понимает, в особенности в том, что касается женщины, потому что она никогда не откроет перед мужчиной всю сущность своего тайного горя, хотя бы она отлично сознавала, что благодаря холодному и суровому закону, который они создали, они могут как ударом молота разбить все ее существование.

Прежде всего женщина должна иметь право оставить мужчину, нравственно павшего, который становится опасным для нее и ее детей, без того, чтобы суд мог ее преследовать по этому поводу и чтобы все ее существование зависело от этого.

Я желаю, кроме того, чтобы женщина не видела в своих отношениях с мужчиной только личное счастье и не довольствовалась им, но чтобы она сознавала значение этих отношений для общей жизни и общего счастья: она почувствует тогда глубокое и настоящее удовлетворение в гармоничности своего существования.

Самое главное – это любовь. Как многое в жизни было бы лучше, если б мы умели любить друг друга!

Любовь должна быть свободна от всяких общественных оков, от всякого принуждения для того, чтобы она могла развиться во всей своей красе и производить то, что только она одна может произвести: благородные существа.

* * *

Вначале Арман писал в «Фигаро» только о Германии; вскоре ему поручили вести всю иностранную политику.

– Арману очень любопытно видеть, как Сэн-Сэр вывернется из положения, – со смехом сказал он мне, передавая эту новость. – Иностранная политика!

Я в ней ничего не смыслю. Но это ничего, возьмемся; что меня утешает – это то, что и остальные понимают не больше моего!

Все пошло отлично. Вскоре Сэн-Сэр считался авторитетом по вопросу иностранных дел.

Впрочем, он не встретил особенных затруднений. Французов не трудно удовлетворить во всем, касающемся других стран. Сэн-Сэр имел то преимущество перед своими товарищами, что он основательно знал немецкий и английский языки и немного испанский; он изучил эти языки за границей и мог читать иностранные газеты в оригинале, что в состоянии делать очень немногие французские журналисты. Он всегда с большим усердием читал газеты, что очень ему помогло теперь. А когда он не знал, что сказать, то молчал; и его молчание было еще красноречивее слов.

Когда кто-нибудь из министров желал иметь какую-нибудь справку по вопросу, относящемуся к загранице, он посылал в таком случае за Сэн-Сэром и получал желаемое.

Совершенно естественно, что Арман, в авторитет которого все верили, стал наконец сам верить в себя.

Он начал с того, что подсмеивался над другими и над собой, а теперь сам стал относиться почтительно к себе и требовал того же от окружающих.

В Париже нет ничего убедительнее успеха, и Арман достиг этого успеха.

За ним в Париже числилось некоторое прошлое, которое могло быть препятствием его быстрому подъему.

Те, кто его знал в прежнее время, с удивлением смотрели снизу, смешанные с толпой, на прекрасного орла, который так уверенно взлетал на своих могучих крыльях… до самых облаков, быть может… они не были настолько глупы, чтобы помешать ему… кто знает?

Другие, с более острым зрением, отлично знали, что эта прекрасная птица – лишь бумажный змей, который может подняться высоко, но непременно должен спуститься.

Эти, спокойно сидя в своих редакциях, довольствовались изредка беглым взглядом в окно, чтобы убедиться, что нитка все еще прикрепляет бумажного змея к земле.

* * *

Арман, который раньше желал устроиться вместе с Захер-Мазохом, теперь был рад, что о нем не было больше речи, в особенности ради Митчи.

Во все время, пока отец ребенка бывал у нас в доме, он с ревнивой тревогой наблюдал за ним. Часто я видела на его лице скрытое горе, когда Захер-Мазох, как это иногда случалось, делал вид, что интересуется своим сыном, а также, как его лицо оживлялось гордым счастьем, когда Митчи, несмотря на присутствие отца, по своему обыкновению прижимался к нему и называл его «мой старик» или с детской нежностью играл с ним, глядя на Захер-Мазоха с любопытством, как на постороннего человека.