Белый бронепоезд злобен, и он тоже антропоморфен, как и сам паровоз в русской литературе. Захват бронепоезда похож на покорение женщины и даже насилие над ней: «На паровозе уцепились мужики, ёрзают по стали горячими хмельными глазами».

Но есть особый писатель, для которого паровоз и вправду живое существо. Это Платонов. Вот идёт вдоль железнодорожного полотна сокровенный человек Пухов, зажав в кулаке четыре собственных зуба, выбитых при крушении. Идёт, увязая в снегу, потому что впереди «паровоз, не сдаваясь, продолжал буксовать на месте, дрожа от свирепой безысходной силы, яростно прессуя грудью горы снега впереди». «Тяжёлый броневой поезд наркома», который «всегда шёл на двух лучших паровозах», уступил один из них снегоочистительной установке.

Пухов ещё не знает, что помощник машиниста в своей будке проткнут насквозь паровозной внутренностью. «„И как он, дурак, нарвался на штырь? И как раз ведь в темя, в самый материнский родничок хватило!“ — обнаружил событие Пухов. Остановив бег на месте взбесившегося паровоза, Пухов оглядел всё его устройство и снова подумал о помощнике: „Жалко дурака: пар хорошо держал!“

Манометр действительно и сейчас показывал тридцать атмосфер, почти предельное давление, — и это после десяти часов хода в глубоком плотном снегу!»

Сначала герой мгновенно привыкает к своему увечью, потом на секунду удивляется чужой смерти, жалеет о ней. Итог размышлений — восхищение красотой и мощью машины, переживающей смерть человека.

«Казачий офицер, видя спокойствие мастеровых, растерялся и охрип голосом Казаки вынули револьверы и окружили мастеровых. Тогда Пухов рассерчал:

— Вот сволочи, в механике не понимают, а командуют!

— Што-о?! — захрипел офицер. — Марш на паровоз, иначе пулю в затылок получишь!

— Что ты, чёртова кукла, пулей пугаешь! — закричал, забываясь, Пухов. — Я сам тебя гайкой смажу! Не видишь, что в перевал сели и люди побились! Фулюган, чёрт!»[200]

«Казаки сошли с лошадей и бродили вокруг паровоза, как бы ища потерянное».

Железнодорожный рабочий побеждает сначала морально — на его стороне знание машины, а потом уж казачий разъезд дочиста выкашивают пулемёты наркомовского бронепоезда.

Другая победа паровозного бога описана Паустовским. У него вообще много поездов — разных. Паустовский пишет о железной дороге совершенно иначе.

Сначала — красный бархат, дамское купе, потом — дачная линия парового трамвая в Москве, где Паустовский ездит кондуктором. «Маленький паровоз, похожий на самовар, был вместе с трубой запрятан в коробку из железа. Он выдавал себя только детским свистом и клубами пара. Паровоз тащил четыре дачных вагона. Они освещались свечами. Электричества на „паровичке“ не было».

Потом Паустовский начинает своё путешествие через Россию и Украину и среди прочего говорит о паровозе, на котором некая баба везёт комод в подарок на свадьбу.

«Началось с того, что баба вместо обещанных пяти фунтов сала и двух буханок хлеба дала машинисту только фунт сала и одну буханку. Машинист не сказал ни слова. Он даже поблагодарил бабу и начал с помощью кочегара сгружать комод с паровоза. Комод весил пудов пятнадцать, не меньше. Его с трудом стащили с паровозной площадки и поставили на рельсы.

— Два здоровых бугая, — сказала баба, — а один комод сдужить не имеете силы. Тащите его дальше.

— Попробуй сама двинуть его, чёрта, — ответил машинист. — Без лома не обойдёшься. Сейчас возьму лом.

Он полез в паровозную будку за ломом, но лома не взял, а пустил в обе стороны от паровоза две струи горячего свистящего пара. Баба вскрикнула и отскочила. Машинист тронул паровоз, ударил в комод, тот с сухим треском разлетелся на части, и из него вывалилось всё богатое приданое — ватное одеяло, рубашки, платья, полотенца, мельхиоровые ножи, вилки, ложки, отрезы материи и даже никелированный самовар. Паровоз с ликующим гудком, пуская пар, прошёл по этому приданому к водокачке, сплющив в лепёшку самовар. Но этого было мало. Машинист дал задний ход, остановил паровоз над приданым, и из паровоза неожиданно полилась на это приданое горячая вода, смешанная с машинным маслом»[201].

Страшна месть паровозного бога.

Платонов сближает механизм с храмом: «Машина чуть шумела котлом, и горел маленький огонёк, как лампадка, над манометром». Один его герой едет по стране, видимо, в теплушке. А каждая теплушка Гражданской войны похожа на паровоз из-за трубы буржуйки, которая высовывается сбоку.

Сам паровоз связан с поэзией напрямую: «Машина „ИС“, единственная тогда на нашем тяговом участке, одним своим видом вызывала у меня чувство воодушевления, я мог подолгу глядеть на неё, и особая растроганная радость пробуждалась во мне — столь же прекрасная, как в детстве при первом чтении стихов Пушкина»[202].

Герой Платонова, а может — и даже наверняка — сам автор, влюблён в паровозы, в описание того, как двигают «ручку регулятора на себя, потом от себя», как ставят его на полную дугу, как «паровоз бросился вперёд, пар стал бить в трубу в ускоренной, задыхающейся отсечке»[203], он влюблён в пресс-маслёнки, дышловые узлы, «буксы на ведущих осях и прочее»[204]. Платонов — единственный из писателей того времени, которого техника волнует не как деталь, а как герой повествования.

Он любит паровоз — так, как любят домашнее животное. Один из героев «Чевенгура» говорит с паровозом в его, паровоза, железнодорожной норе — с глазу на глаз, доверительно. И паровоз отвечает, тихо бурчит что-то. Его нельзя бросить на произвол судьбы, даже спасая свою жизнь: «Кроме того, Захар Павлович, тем более отец Дванова, никогда не оставили бы горячий целый паровоз погибать без машиниста, и это тоже помнил Александр»[205].

После Платонова паровоз в литературе становится похож на портрет вождя на стене учреждения: он присутствует, но не функционирует.

Железная дорога была неотъемлемой частью литературного пейзажа — от лирики до эпики.