Свернуть с этого пути нельзя, реборды колёс удерживают персонажей от произвола.

Другой великий роман, вопреки известному заблуждению, начинается не с несчастливых и счастливых семей, не с их похожести и различий, а с паровоза, который, перевалив за полусотню страниц, соединяет героев.

Степан Аркадьевич (будущий соискатель места в управлении железных дорог) стоит с приятелем, ожидая поезд, и вот «вдали уже свистел паровоз. Через несколько минут платформа задрожала, и, пыхтя сбиваемым книзу от мороза паром, прокатился паровоз с медленно и мерно нагибающимся и растягивающимся рычагом среднего колеса и с кланяющимся, обвязанным, заиндевелым машинистом; а за тендером, всё медленнее и более потрясая платформу, стал подходить вагон с багажом и визжавшею собакой…»[171]

Раздавленный станционный сторож, смерть ужасная («два куска») или «напротив, самая лёгкая мгновенная» уже случилась.

Это смерть-предсказание.

В последний час Анны платформа так же будет дрожать: «Быстрым, лёгким шагом спустившись по ступенькам, которые шли от водокачки к рельсам, она остановилась подле вплоть мимо её проходящего поезда. Она смотрела на низ вагонов, на винты и цепи и на высокие чугунные колёса медленно катившегося первого вагона и глазомером старалась определить середину между передними и задними колёсами и ту минуту, когда середина эта будет против неё.

„Туда! — говорила она себе, глядя в тень вагона, на смешанный с углём песок, которым были засыпаны шпалы, — туда, на самую середину, и я накажу его и избавлюсь от всех и от себя“.

Она хотела упасть под поравнявшийся с ней серединою первый вагон. Но красный мешочек, который она стала снимать с руки, задержал её, и было уже поздно: середина миновала её. Надо было ждать следующего вагона. Чувство, подобное тому, которое она испытывала, когда, купаясь, готовилась войти в воду, охватило её, и она перекрестилась. Привычный жест крёстного знамения вызвал в душе её целый ряд девичьих и детских воспоминаний, и вдруг мрак, покрывавший для неё всё, разорвался, и жизнь предстала ей на мгновение со всеми её светлыми прошедшими радостями. Но она не спускала глаз с колёс подходящего второго вагона. И ровно в ту минуту, как середина между колёсами поравнялась с нею, она откинула красный мешочек и, вжав в плечи голову, упала под вагон на руки и лёгким движением, как бы готовясь тотчас же встать, опустилась на колена. И в то же мгновение она ужаснулась тому, что делала. „Где я? Что я делаю? Зачем?“ Она хотела подняться, откинуться; но что-то огромное, неумолимое толкнуло её в голову и потащило за спину»[172].

И вот, наконец, в её жизни вновь появляются «винты и цепи и высокие чугунные колёса», промежуток между колёсами, крестное знаменье и мужичок, работающий над железом.

Паровоз-терминатор, окутанный паром, огненный, будто механические ножницы в руках парок, — вот первый образ паровоза. Вяземский в 1841 году пишет:

Эта традиция нерушима.

Железнодорожная тема — тема повышенной опасности. Тема соприкосновения с неизвестным. Со смертью в том числе.

Я пугливо оглядываюсь — всё же я изменил железной дороге с автомобилем. Но, успокоившись, снова возвращаюсь к тому, что дальше. А дальше, как известно, литература.

«Шум рос и близился всё грозней и поспешнее. Егор спокойно слушал. И вдруг сорвался с места, вскочил наверх по откосу, вскинув рваный полушубок на голову, и плечом метнулся под громаду паровоза. Паровоз толкнул его легонько в щеку…»[174] Это — бунинская смерть с её первым ласковым касанием. Потом будет лишь взгляд свидетелей на то, что лежит на путях, что осталось от человека.

Другой же «понёсся, колотясь по шпалам, под уклон, навстречу вырвавшемуся из-под него, грохочущему и слепящему огнями паровозу»[175].

Вообще, героям Бунина паровоз страшен: «Наконец, сотрясая зазвеневшие рельсы, загорелся в тумане своими огромными красными глазами пассажирский паровоз»[176], и опять: «Наконец, с адской мрачностью, взрёвывает паровоз, угрожая мне дальнейшим путём»; «Неожиданно и гулко забил колокол, резко завизжали и захлопали двери, туго и резко заскрежетали быстрые шаги выходящих из вокзала — и вот как-то космато зачернел вдали паровоз, показался медленно идущий под его тяжкое дыхание страшный треугольник мутно-красных огней»[177]; «поезд… никогда не виденный мной — скорый, с американским страшным паровозом»[178].

С «тяжёлым, отрывистым дыханием», «как гигантский дракон», ползёт состав, и «голова его изрыгает вдали красное пламя, которое дрожит под колёсами паровоза на рельсах и, дрожа, зябко озаряет угрюмую колею неподвижных и безмолвных сосен»[179]…

Забегая вперёд, отметим, что этот образ глубоко внедрился в народное сознание. Скоро уже смерть, принятая от механического змея, перестала быть привилегией книжной аристократки.

Вересаев пишет: «Было это в десятых годах. В апреле месяце, в двенадцатом часу ночи, под поезд Московско-Нижегородской железной дороги бросился неизвестный молодой человек.

Ему раздробило голову и отрезало левую руку по плечо. В кармане покойного нашли писанную дрожащею рукою записку, смоченную слезами: „Прощайте, товарищи, друзья и подруги! Кончилась жизнь моя под огнём паровоза. Хотел стереть с лица земли своего соперника, но стало жаль его. Бог с ним! Пусть пользуется жизнью. Посылаю привет любимой девице.

Не вскрывайте больной груди моей, я, любя и страдая, погибаю.

Григорий Прохоров Матвеев“»[180].