Я вытащил из-под кровати свой «заветный саквояж».

– Может, желаете немного монангахилы?[133]

В глазах По вспыхнул огонек надежды (в моих, вероятно, – тоже). Нам обоим требовалось притупить боль душевных ран.

Даже не знаю, читатель, как это произошло, но испарения виски сблизили нас. Теперь мы с По выпивали каждый раз, когда он приходил. В первую неделю он не пропустил ни одного вечера. Призрачной тенью выскальзывал он из Южной казармы и крался через Равнину к гостинице. Наверное, из соображений безопасности По менял свой маршрут, однако наш ритуал оставался неизменным. Мой юный приятель тихо стучался в дверь, затем с величайшей осторожностью открывал ее. На столе его уже ждала порция монангахилы. Мы усаживались где придется и, потягивая виски крошечными глотками, погружались в беседу.

Мы говорили часами. О чем угодно… кроме расследования. Эта ноша тяготила нас обоих; временно сбрасывая ее, мы были вольны двигаться в любом направлении и спорить о чем угодно. Например, имел ли Эндрю Джексон моральное право перезарядить свой револьвер во время его давнишней дуэли с Дикинсоном[134]. По считал, что не имел; я оправдывал Джексона. Припоминаю наш спор об одном из адъютантов Наполеона; тот покончил с собой, поскольку император долгое время не повышал его в звании. По считал это самоубийство благородным жестом уязвленной гордости и оправдывал его. Мне же поступок наполеоновского адъютанта виделся совершенно дурацким. Или вдруг мы принимались спорить, какой цвет в одежде более подходит для брюнеток. Я говорил, что красный, мой юный друг называл баклажановый (он почему-то не называл этот цвет темно-фиолетовым). Мы спорили о том, кто из индейцев свирепее – ирокезы или навахо; где лучше раскрывается актерский талант миссис Дрейк – в комедии или трагедии, и богаче ли фортепиано по звучанию в сравнении с клавикордами.

В какой-то из вечеров наш разговор коснулся души. Я (вначале в шутку) сказал, что у меня нет души. Я даже не собирался спорить, однако как-то незаметно стал защищать свою позицию. По не желал сдаваться. Он упорно держался противоположного мнения. Моя точка зрения сводилась к тому, что человек – всего-навсего сгусток атомов. Подобно солдатам, они ведут постоянные бои: наступают, отступают, перестраивают свои ряды. Смерть кладет конец их войнам. А душа? Красивая сказка для поэтов и религиозно настроенных людей.

По тут же привел мне ряд метафизических контрдоводов, но все они никак на меня не подействовали. Наконец, отчаянно размахивая руками, он воскликнул:

– Говорю вам: она существует! Ваша душа, ваша анима… она существует. Немного заржавевшая, как все, чем давно не пользуются, но… Я вижу ее, мистер Лэндор. Я ее чувствую.

Эту тираду По закончил предостережением, сказав, что однажды я столкнусь с собственной душой лицом к лицу и пойму свою ошибку, но будет слишком поздно.

Он бы еще долго говорил о душе, если б не монангахильское виски. Наши языки постоянно ощущали прохладный огонь этого удивительного напитка. Мне расхотелось спорить, а По ударился в рассуждения о Красоте и Истине, соорудив умопомрачительный гибрид из «Этюдов о природе» Сен-Пьера[135]и собственных мыслей. При воспоминании об этом устном трактате у мена сдавливает голову, но тогда я слушал его как занимательную сказку.

Мы и сами не заметили, как отбросили вежливое «мистер» при обращении друг к другу. Разница в возрасте все же не позволяла нам называть друг друга по имени, но мы стали просто Лэндором и По. Ни дать ни взять – парочка старых холостяков, снимающих две соседние комнаты в каком-нибудь пансионе. Немного тронувшиеся умом, но вполне безобидные, они живут на остатки фамильного наследства, увязая в нескончаемых разговорах обо всем. Я всегда считал подобных чудаков плодами писательского вымысла. И вдруг мне подумалось: не пишем ли мы с По книгу о самих себе? Сколько страниц мы еще успеем добавить? Не вмешается ли цензура в лице академического командования? Что, если караульные офицеры подстерегут По в одну из ночей, как это сделал Боллинджер? Разумеется, они не повалят его на землю и не начнут душить, но неприятных вопросов ему не избежать.

Мои опасения По воспринимал со своей всегдашней бравадой, но, когда я сказал, что кое-кто из солдат не прочь заработать, он выслушал меня с заметным интересом. На следующее же утро он свел знакомство с рядовым Кокрейном, которого нанял в качестве сопровождающего. Кокрейн провожал По до гостиницы, а затем благополучно доводил до казармы. Мы и догадываться не могли о замечательных способностях этого солдата. Кокрейн умел припадать к земле не хуже пантеры и следить за местностью, как настоящий индеец. Однажды, заметив приближающийся кадетский караул, он затащил По в ближайшую канаву, где они по-крокодильи залегли и так лежали, пока караул не удалился. Мы с По неоднократно пытались угостить его виски, однако Кокрейн вежливо отказывался, говоря, что ему еще нужно стирать.

При таком тесном общении мы достаточно быстро «съели» все посторонние темы и с жадностью людоедов набросились на жизнь друг друга. Я просил По рассказать о его бесподобном плавании в реке Джеймс, о службе в стрелковом полку Моргана-младшего, о встречах с Лафайетом, об учебе в Вирджинском университете и о намерениях отправиться в Грецию, дабы сражаться за ее свободу. По мог говорить без умолку, называя имена, даты, места и события. Но и ему требовался отдых. В одну из таких пауз По вдруг спросил меня:

– Скажите, Лэндор, а что занесло вас на Нагорья?

– Необходимость поправить здоровье, – ответил я.

Так оно и было. Медицинское светило по имени Габриель Гард – врач из Сент-Джонс-парка, зарабатывавший тем, что продлевал существование безнадежно больным и весьма богатым пациентам, обнаружил у меня скоротечную чахотку. Приговор эскулапа был таков: если я хочу протянуть еще полгода, то должен немедленно покинуть миазмы Нью-Йорка и переселиться в гористую местность. Доктор Гард назвал мне имя одного торговца земельными участками. Когда того увозили из города, он дышал на ладан, а теперь живет себе в Колд-Спринг и здоров как бык. Каждое воскресенье он исправно ходит в церковь и молится о здравии доктора Гарда.