Мне также стало известно, что кадет Стоддард обратился к полковнику Тайеру с прошением о прекращении дальнейших занятий и отмене экзаменов. Свое прошение он обосновал так: академия стала небезопасным местом и кадеты не в состоянии заниматься с прежним усердием.

До чего же неприятно глядеть на будущих офицеров, струсивших, точно малые дети! И это в мирных условиях. А как они поведут себя в бою, когда вокруг – трупы, кровь и полная неразбериха? Не удивлюсь, если они изберут sauve qui peut[130]. Только к кому они будут там взывать, требуя обеспечить их безопасность? Не завидую солдатам, которым достанутся такие командиры.

На вечернем параде я узнал о нововведении нашего командования. Нам объявили, что теперь в караул будут ходить по двое. Прежде это вызвало бы шквал недовольства – ведь число нарядов в караул для каждого тоже возрастает в два раза. Однако кадеты так напуганы, что восприняли это новшество без ропота и даже с благодарностью. Пусть хоть небольшая, но все же гарантия их безопасности.

Однако настроения в кадетской среде – не главная цель моего нынешнего отчета. Я хочу сообщить вам, мистер Лэндор, некоторые сведения, касающиеся Леи и Артемуса. Сегодня днем я вдруг испытал какое-то особое волнение и, улучив свободную минуту, отправился к дому Маркисов. Мне хотелось удостовериться, что трагическая судьба Боллинджера никак не задела чувствительную душу Леи.

Постучавшись в дверь со знакомой надписью «Добро пожаловать, сыны Колумбии», я узнал, что дома только служанка, которую Маркисы на французский манер зовут Эжени. Это меня опечалило. Я стоял на крыльце, не зная, что предпринять, когда откуда-то до меня донеслись негромкие голоса. Я прислушался и понял: говорившие находились на заднем дворе. Мои колебания были недолгими. Обогнув дом, я направился к заднему двору, где Лея и Артемус вели весьма оживленный разговор.

Как часто бывает, люди, увлеченные разговором, не замечают ничего вокруг. Это обстоятельство позволило мне подойти на достаточно близкое расстояние и спрятаться за дикой яблоней, откуда я мог беспрепятственно подслушивать их беседу.

Мистер Лэндор, не думайте, что я с легким сердцем решился на поступок, весьма оскорбительный для моей возлюбленной. Несколько раз я порывался уйти и не мешать Лее и Артему су говорить наедине, но тут же вспоминал о своих обязательствах перед вами, дорогой мистер Лэндор, и перед академией. Только ради вас я остался. И только ради вас (мне несвойственно любопытство подобного рода) я сожалел, что яблоня не находится на десять футов ближе к Лее и Артемусу. Брат и сестра Маркисы старались говорить шепотом. Именно старались, поскольку человеческий голос не выдерживает долгого разговора шепотом (думаю, здесь вы со мной согласитесь). Говорящие вынуждены время от времени возвращаться к привычной манере речи. Пусть они говорят очень тихо, но по одному слову можно догадаться о смысле целой фразы. Вслушиваясь, я сумел, что называется, «надергать нитей». Конечно, целостный узор из них не составить, однако некоторые представления я все же получил.

Я сразу же понял, что Лея и Артемус обсуждают трагическую гибель Боллинджера. Несколько раз до моих ушей долетало имя Ренди, произносимое Артему сом. Однажды я услышал целую фразу: «Боже, ведь он был моим самым лучшим другом». Интонации голоса Артемуса свидетельствовали, что он искренне потрясен гибелью Боллинджера. Лея оставалась спокойной. Я почти не слышал ее ответов на горестные сетования брата. И вдруг она хриплым и довольно громким голосом спросила: «Кто следующий?»

«Кто следующий?» – вслед за ней повторил Артемус, также возвысив голос.

Потом они вновь перешли на шепот. Мне не удавалось разобрать ни слова. Но это перешептывание длилось недолго. Вскоре я ясно услышал обрывок их эмоционального разговора.

– Ты сам говорил мне, что он слаб, – сказала Лея. – От него можно было ожидать…

– Вот и дождались, – ответил ей Артемус. – Но это не…

Дальше они оба, словно спохватившись, опять зашептались. Отдельные долетавшие слова представлялись мне полной бессмыслицей. Неожиданно Артемус громко произнес:

– Милая моя девочка. Дорогая моя.

Они оба умолкли. Сквозь ветви было видно, как Лея и Артемус стоят, крепко обнявшись. Не берусь гадать, кто кого утешал, возможно, их утешение было обоюдным. Они замерли. Ни слова, ни даже легкого вздоха не срывалось с их губ. Их объятие длилось минуты три и, наверное, могло бы длиться еще, если бы они не услышали звук приближающихся шагов.

На тропинке появилась служанка Эжени. Ею двигало вовсе не любопытство и не желание пошпионить за Леей и Артему сом, а вполне прозаическая потребность набрать воды. Она топала к водяному насосу, покачивая пустым ведром. Если брат и сестра не видели меня, то служанке для этого достаточно было лишь немного повернуть голову. Однако Эжени глядела прямо перед собой, что я объясняю вмешательством Провидения (или природным равнодушием этой женщины, привыкшей сосредотачиваться на чем-то одном). Уверен, точно так же она «не видела» и Лею с Артемусом. Ее целью была темневшая впереди рукоять насоса и изогнутая труба с крючком для ведра.

Мое дальнейшее нахождение здесь становилось опасным и бессмысленным. Ну что еще я узнаю, ловя обрывки разговора? Видя, что внимание Леи и Артемуса поглощено Эжени, я поспешно ретировался и вернулся к себе в казарму, где принялся размышлять обо всем, чему оказался свидетелем. Увы, размышления мои были весьма бесплодными.

Сумею ли я застать вас в номере? Нет, мистер Лэндор, я предлагаю и вам заняться анализом обрывков упомянутого разговора. Но у меня почему-то не проходит нервное возбуждение, чего прежде со мной не случалось. О чем бы я ни думал, мысли неизменно возвращаются к Лее. Я снова и снова перечитываю строки того незаконченного стихотворения. Я усматриваю в них предупреждение о серьезной опасности. Как я мечтаю под водительством Святого Духа поскорее оказаться в положении Эдипа, разгадавшего загадки Сфинкса[131]. Поговори же со мной, голубоглазая дева! Прошу тебя, не молчи!

С 28 ноября по 4 декабря

Едва дочитав последний отчет По, я отправился в сад Костюшко и положил в наш «почтовый ящик» записку, предлагая ему зайти ко мне в воскресенье после богослужения. Он явился без опоздания. Я встретил его полным молчанием, не ответив даже на приветствие. Я сел на стул. По остался стоять, беспокойно теребя пальцы. Обстановка в номере становилась все более невыносимой. Я дождался, пока беспокойство моего гостя достигнет высшей точки.

– Может, соизволите мне сказать, где вы находились в ночь на двадцать третье? – спросил я.

– В ночь убийства Боллинджера? У себя в комнате, где же еще.