Он вернулся в спальню и сел на кровать.

Еще раз огляделся.

И только теперь заметил старого потрепанного медведя. Игрушка пряталась на полке за стопкой тетрадей, которые Мэйнфорд пролистал, но без особого интереса – обыкновенные конспекты. Он лишь отметил, что почерк Тельмы, несмотря на кажущуюся неаккуратность, был весьма читабельным.

Прилежная ученица.

Почему?

Не из любви к науке, иначе не выбрала бы Управление. Для тех, кто одержим познанием, всегда есть особые пути. И Тельме, надо полагать, предлагали. Вот только от предложения она отказалась. Ото всех предложений, выбрав именно его, Мэйнфорда, заявку. И теперь эта странность, несуразность даже – ее возможностей и того, как применила она их – нервировала Мэйнфорда.

Позвонить сестре?

Она обрадуется. Джессемин так и не сумела поверить, что семья, та самая, которая суть опора и надежда Нового Света, хранительница традиций и вообще альфа и омега сущего, существует лишь в ее больном воображении. Она, его бедная сестрица, разочаровавшаяся в забавах высшего света, почему-то за эту фантазию держалась особенно рьяно. И каждый год являлась пред холодные очи матушки, дабы принять участие в пыточном действии, которое именовалось гордо – Днем Единения.

А за неделю до того начинала звонить Мэйнфорду.

И сейчас вот-вот объявится, вне зависимости от того, позвонит он или нет. Хотя… может, и к лучшему. Нет, Мэйнфорд не настолько безумен, чтобы украсить своим присутствием семейный ужин, но вот пообедать с Джессемин…

В конце концов, она единственная изо всех никогда и ни о чем не просила.

Мэйнфорд потер шею.

Решено.

Сегодня он свяжется с Джесс. И пригласит на обед. А там уже… глядишь, и расскажет сестрица о своей бывшей подопечной что-нибудь интересное. Если и нет, то… не важно.

Медведь смотрел на Мэйнфорда с упреком в разноцветных глазах. Левый был сделан из дешевой пуговицы. Оловянная оболочка и кусок цветного стекла. А вот правый… правый глаз был родным. Никакого олова. Никакого стекла, которое бы помутнело за годы. Глаз сверкал ярко, гневно даже.

Мэйнфорд взял в руки игрушку.

Повертел.

Понюхал. Пахло от медведя… как от старой вещи, которую хранили отнюдь не в музейных условиях. И все же сквозь запах плесени, гнилых ниток и подпревшего наполнителя, пробивался тонкий характерный аромат.

Надо же.

И пожалуй, стоило позвонить не только Джессемин. Впрочем, вряд ли Алиссия звонку обрадуется. До сих пор, надо полагать, сволочью его считает. И небезосновательно.

Алиссия была девочкой из хорошей семьи. С перспективами на успешное замужество, с планами, о которых, как выяснилось, знали все, кроме Мэйнфорда, и надеждами, цинично им растоптанными. Блондинка, кажущаяся достаточно глупой, чтобы не вызывать опасений, Алиссия собирала плюшевых медвежат. Она и Мэйнфорда называла «своим медвежонком», отчего он чувствовал себя частью коллекции, к слову, довольно обширной.

Об этой коллекции, помнится, даже писали. И Алиссия скупила половину тиража… на память.

Главное не это, главное, что за те полгода, которые длились их отношения – Мэйнфорд наивно полагал их ни к чему не обязывающими, – он здорово наловчился разбираться в плюшевых медведях.

Что ж, Боги умели шутить.

– И откуда ты родом? – поинтересовался Мэйнфорд. Медведь, как и следовало ожидать, не ответил. Что ж, и плюшевые игрушки имеют право хранить молчание.

Мэйнфорд потер лапу.

Понюхал пальцы.

И вновь потер. Так и есть, первое впечатление оказалось обманчивым. При всей своей неказистости, медведь был сшит не на подпольной фабрике Третьего округа. Вряд ли там использовали поликристаллический мех на основе цвергского горного шелка. И уж точно не пропитывали его альвийскими зельями, не то прочности ради, хотя поликристаллы способны и пожар выдержать, не то с другой какой целью. Алиссия что-то такое рассказывала, про ароматные игрушки.

Или игрушечные ароматы?

Для хороших снов.

Для успокоения.

Для… да и мало ли еще за какой надобностью. На медведе чувствовались и остатки магического плетения, но слишком слабого, чтобы зацепиться.

Мэйнфорд оттянул кожаный ошейник, вывернул… если его предположения верны, то должен быть номер. Или клеймо. Или хоть что-то, за что можно зацепиться.

Он успел.

Он слышал шаги. И то, как открывается дверь, которую он, кажется, вчера попросту высадил. И Тельмин голос:

– Он сейчас приедет…

И все равно не выпустил медведя.

Тринадцать сорок пять. Тройное «V».

Тринадцать.

Сорок пять.

– Что? – Тельма вошла в комнату.

– Ничего. Твой? – притворяться, что медведь сам прыгнул в руки, было поздно, и Мэйнфорд протянул игрушку. – Извини, что без спроса. У меня просто был похожий.

– Да? – Глаза ее побелели. И тон этот. Кому понравится, когда его вещи трогают без спроса.

– По-моему, у всех детей были свои медведи, – игрушку из рук Мэйнфорда практически выхватили. Надо же… этот медведь определенно значит для нее много.

Тринадцать сорок пять.

Алиссия, если звезды станут прямо, подскажет, что означают эти цифры. А если и откажется… Мэйнфорд хмыкнул. Да уж, дело о плюшевом медведе – это именно то, чего ему для полного счастья не хватало.

Медведя Тельма держала крепко. И возвращать на полку не спешила. И на Мэйнфорда смотрела, с трудом сдерживая злость. А ночью-то иной была, и та, иная, признаться, Мэйнфорду нравилась куда больше.

К счастью, звонок в дверь – Кохэн порой умудрялся проявлять некоторый такт – избавил от дальнейших разговоров.

Это было глупо, брать медведя с собой.

Игрушке не место в сумочке. Да и не та она ценность, на которую покусятся, но Тельме невыносима была мысль о том, что медведь останется в квартире.

В квартире, дверь в которую выбили.

И пусть Мэйнфорд любезно навесил полог, но все равно… дверь починят. Управляющий, получив двадцать талеров за причиненные неудобства – договаривался с ним Кохэн, и был при том предельно вежлив, – подобрел и пообещал, что дверь восстановят уже вечером.

Но до вечера оставлять медведя одного…

…разум твердил, что Тельме стоило бы побеспокоиться о сохранности иных вещей, скажем, шкатулки, с которой она так и не добралась до банка.

…или о той папочке с газетными вырезками. Их Тельма собирала годами, и вряд ли подобная находка обрадовала бы Мэйнфорда…

…он сидел рядом.