– Мне попробовать разузнать о владыке побольше?

– Непременно. И вот еще что… Он упоминал, что на заседании конклава они решение о раскольниках приняли. Наверняка ведь и протоколы велись. Хотелось бы мне этот документ посмотреть…

– Это нужно Иринея Михайловича дожидаться. С его-то талантами…

– Так и дождемся. Немного осталось. Вскорости вернуться должны наши странники. А архивы консистории подождут…

Миша понимающе кивнул, что-то отметил в своей записной книжице и стал рассказывать о том, как удалось устроить прибывших с первой баржей датчан. О том, как иностранцев осматривал врач, и об устроенном карантине для тех, кого доктор признал нездоровыми. О владыке Виталии я и думать забыл. А Карбышев, как выяснилось чуть ли не полгода спустя, – нет. Шестнадцатого марта 1866 года, в среду, в архиве Томского и Семипалатинского епископа, а также в соседнем помещении, где хранились текущие дела консистории, вспыхнул пожар. Прибывший с пожарища Стоцкий уверял, будто бы там сильно пахло земляным маслом. Это означало, что был совершен поджог, но проведенное расследование так злоумышленника и не выявило. А в пятницу вечером в мой дом доставили чуть ли не пуд тщательно упакованных официально сгоревших документов. И всю ночь мы с Мишей и Варежкой выбирали из множества «вкусностей» пару бумаг, совершенно убойных для карьеры туземного владыки. И, разумеется, нашли. На этом все разногласия между губернским правлением и томским архиереем были исчерпаны. Виталий не перенес сердечных мук и угроз разоблачения его делишек, стоявших прямо-таки на грани закона – и человеческого, и Божьего. И вскоре, осенью того же года, был похоронен неподалеку от святого старца. А в губернскую столицу прибыл преосвященный Платон – прекрасный администратор и организатор. Да и как человек неплохой. Так что совесть от содеянного меня не мучила.

Магнус Бурмейстер всерьез принял мои советы и, еще будучи на родине, нанял учителя русского языка. Учитывая то, что относился он к учебе с истинно немецкой дотошностью, а в пути ему пришлось провести чуть ли не полгода, в столицу Сибири датчанин прибыл уже не «немцем» – то есть немым, а просто забавно коверкающим слова инородцем. К сожалению, мастера, которых Магнус сумел сманить в Сибирь, такими успехами похвастаться не могли. Корабела не интересовали их возможные затруднения. По его мнению, довольно было и того, что платил им жалованье.

От сибирских просторов господин Будмейстер был в полном восторге. Захлебываясь словами, перескакивая с русского на датский, чуть ли не кричал о неисчислимых богатствах, буквально, по его мнению, валявшихся без всякого применения под ногами. Сотни речушек бездарно уносили в океан воду, нахально игнорируя потребности человека в дармовой энергии. Леса, слыханное ли дело, было так много, что деревья никто и не думал пересчитать. А пароходы! А баржи! Жители глухих приобских деревенек сбегались на берег смотреть на проплывающее мимо раз в полгода пыхающее дымом чудо. Разве так можно жить? По этим великим рекам должны ходить сотни… нет, тысячи могучих кораблей! И впятеро больше барж! Можно подумать, я хотел с ним спорить.

Корабел желал начать строить суда немедленно. Его просто корежило всего от осознания факта, что томские пароходовладельцы вынуждены заказывать новые корабли в Тюмени. Да еще и у англичан! Что они, эти недоучки, могут понимать в судостроении? Чему островитяне могли научить потомков викингов, чьи драккары в свое время наводили ужас на флегматичных бриттов? И тут я с Магнусом согласен. Было такое. Давно, правда. Опять же и моря у меня тут не наблюдалось. Обь, даже в разливе, все-таки поменьше будет.

Поинтересовался у брызгавшего слюной и энергией датчанина, успел ли он обсудить заказы кораблей с кем-нибудь из владельцев пароходов и подыскивал ли уже место под верфи. Оказалось, ни то ни другое он еще сделать не успел. А вот стоимостью леса и паровых машин уже поинтересовался. Проверял те подсчеты, что я ему из Санкт-Петербурга отправлял. Мне такой подход к делу показался странным, но вполне объяснимым.

Порекомендовал я Будмейстеру посетить притомское село Эушту и встретиться с князем Мавлюком. По моему дилетантскому мнению, Татарская протока – узкий рукав Томи между Эуштой и островом Инсков – для строительства пароходов должен был подойти как нельзя лучше. И от Черемошников совсем недалеко, и в северной части протока настолько глубока, что в мое время туда на зимовку баржи загоняли. Правда, сейчас в реке воды несколько больше, чем в двадцать первом веке. Весной остров и вовсе становится архипелагом едва торчащих над водой зарослей тальниковых кустов, но, как мне казалось, жителей Ютландии строительством защитных дамб не напугать.

С машинами все было гораздо сложнее. За прошедшие со дня моего появления в Сибири полтора года местные промышленники наконец-таки распробовали прелести паровиков. То один, то другой изъявляли желание воспользоваться «огненной» силой на своих предприятиях. И тут же выясняли, что и на уральских заводах, и на Гурьевском готовых машин нет. И не просто нет, а и заказы на три года вперед уже частично оплачены. То есть машин нет и три года не будет. А создатель этого нежданного дефицита – не кто иной, как томский первогильдейский купец Берко Лейбович Хотимский. Или Борис Леонтьевич, как он предпочитал представляться.

К слову сказать, вполне прогрессивный деятель оказался этот Хотимский. Киреевский винокуренный завод и прежде одним из крупнейших в Сибири считался, а после того, как пару лет назад его Берко выкупил, так и вообще – вне конкуренции. Новый хозяин его расширил чуть ли не вдвое, две паровые машины в прошлом году туда поставил, и осенью при оплате акцизов объявил о восьмистах тысячах ведер выработки. Это, даже в оптовых ценах, более полумиллиона рублей серебром. Что удивительно, официально Берко Лейбович считался ссыльным поляком, к шестидесятому году полностью искупившим свою вину перед империей.

Так вот. Этот «поляк» быстро понял, куда дует ветер, и решительно провернул операцию по монополизации торговли машинами в регионе. В специально выстроенном амбаре его приказчики могли предложить любой паровик. От трех сил до ста двадцати. А под заказ – даже и двухсотсильный. Несогласным с заявленными ценами нагловатые продавцы-консультанты рекомендовали обратиться в Англию. Особенно много жалоб поступало на некоего господина Флеровского, служившего у Хотимского одновременно адвокатом, бухгалтером и приказчиком. Целая делегация обиженных купчин к Стоцкому явилась с прошением как-то обуздать этого «дьявола». Тот, дескать, умный слишком. Что-то говорит по-нерусски, что и не поймешь – то ли обругал с ног до головы, то ли что. И все это с улыбочкой такой мерзкой, с какой в Расее барин на быдло смотрит.

Полицмейстер, конечно, не мог оставить «глас общества» без расследования, а по результатам пришел советоваться. Этим ненавистным «умником» оказался ссыльный поселенец и революционер Берви-Флеровский, недавно получивший дозволение провести оставшийся срок в Томске.

Впрочем, Хотимского в столице моей губернии считали честным евреем. Ростовщичеством занимался, так а кто безгрешен, если деньги есть лишние? По суду последнее у должников забирал? А зачем занимали? В общем, вызвал Фелициан Игнатьевич Бориса Леонтьевича к себе в кабинет да и передал мое пожелание: Флеровского унять и к беседам с покупателями в мотосалоне не допускать. Цены более чем на половину от себестоимости на паровики не поднимать. Иначе поругаемся.