Спутникам молодого Корнилова я по сто рублей премии выдал, наказал помалкивать о своих приключениях да и отпустил восвояси. А Артему Яковлевичу только три дня и суждено было передохнуть после трудной дороги – и снова в путь. В Санкт-Петербург.

Таким был наш с ним уговор. Путешествие на малоизвестную речку у черта на рогах – в обмен на учебу в Академии художеств. Брякнул однажды, еще в Петербурге, когда Артемка помогал готовить мне плакаты к докладу, – мол, верная у тебя рука, учиться тебе надо. А казачок, оказывается, крепко задумался. Карандашей себе накупил и бумажных листов специальных. Пытался лошадей рисовать, лица людей, ружье на столе. Стеснялся сильно своего тайного увлечения. Ему казалось, что не пристало лихому сибирскому казаку малеваньем заниматься.

Но надо же такому случиться, что из-за его карандашных рисунков вышел скандал. Забрел, уж и не знаю по какой нужде, Апанас в каморку моего денщика и увидел на столе стопку картинок. Что это сам парнишка мог изобразить, моему мажордому и в голову прийти не могло. Так что, совершенно естественно, белорус решил, что шустрый казачок попросту где-то спер сии листы. Дождался возвращения Артемки в свою обитель и принялся молодца отчитывать. А тот – отпираться. И так они разошлись, что отголоски даже я услышал. Любопытно стало, пошел узнать, из-за чего сыр-бор. Тут-то все и открылось.

Послание для ректора столичной академии давно было готово. Как и еще два десятка писем разным начальникам различных учебных заведений империи. Артем Яковлевич Корнилов поехал в Академию художеств. Дорофей Палыч – в Подмосковье, в Петровское-Разумовское. Там нынешним летом открылась Петровская земледельческая и лесная академия. С собой у талантливого молодого селекционера кроме, естественно, моего письма-направления были рекомендации Степана Ивановича Гуляева и благодарственные письма от Венедикта Ерофеева. Он же, я имею в виду Венедикта, собирался все те годы, что Дорофеюшка станет учиться, выплачивать ему немаленькую стипендию. Только чтобы будущий агроном вернулся на экспериментальную ферму неподалеку от Каинска.

Остальные два десятка студентов отправились в разные вузы по рекомендации своих наставников из сотрудников моих лабораторий. Им денежную помощь будет оказывать недавно организованное Общество всеобщей грамотности. Во всяком случае, председатель… гм… руководитель общества Анастасия Павловна Фризель мне это клятвенно обещала. Но обучение своего Артемки я намерен оплачивать исключительно сам. И жить он станет в нашем столичном доме. Со старым генералом я уже договорился.

И то, что напоследок попросил Корнилова оказать мне еще одну услугу – отвезти Густаву Васильевичу Лерхе изумруды, – это никакое не коварство. Для транспортировки этого богатства ведь надежный человек нужен. А кому мне еще доверять, как не бывшему денщику?

Можно было, конечно, Пестянова отправить. Но Варежка мне в Томске нужен. Хотя бы чтобы присматривать за невесть что о себе возомнившем коллежском секретаре Александре Никитиче Лещеве. Я понимаю, прислали шпионить, но зачем же к купцам, да еще накануне аукциона, со всякими глупостями приставать? У слуг и конвойных казачков обо мне выведывать. Как ребенок, честное слово! Любая баба на рынке ему бы обо мне в десять раз больше информации выдала. Городок у нас маленький – все про все знают. А чего не ведают – о том сочинят и расскажут. За гривенник – так и вообще. Записывать устанешь.

В общем, всерьез я этого засланца не воспринимал. Считал, поиграется в детектива, помучается да и заявится. А у меня и без Лещева дел полно. Фризелю все-таки удалось загнать меня в угол и принудить сесть за сочинение очередного всеподданнейшего отчета. Я и так отговаривался чрезмерно долго. То завод у меня, то документы к аукциону, то китайцы…

У гостей из сопредельного государства были адресованные лично для меня два послания. От нового кобдинского амбаня Куйчама и от улясютайского цзянь-цзуня Цуань Жюня. Это вроде как от губернатора и наместника провинции. Оба письма были написаны кисточкой, на тоненькой – чуть ли не прозрачной – рисовой бумаге, на французском языке.

Куйчам делился со мной своей радостью по поводу открытия нового торгового маршрута между Поднебесной и Высоким государством. Намекал на возможность особого покровительства русским купцам, если кто-нибудь из них решится открыть свои склады и лавки в посаде крепости Кобдо. На взятку намекал – тут все ясно.

Не очень понятно, а потому подозрительно звучала та часть послания, в которой Куйчам выражал недоумение по поводу необходимости присутствия крупного, по тамошним меркам, русского воинского контингента в Чуйской степи. Мол, две великие империи давно живут в мире и согласии, так чего же опасается томский амбань? Зачем крепость с пушками и целая армия кавалеристов? Это он, как я понял, о казаках. Хотел уже было сесть писать ему ехидный ответ. Что-нибудь вроде того, что, мол, у вас в Синьцзяне такая каша варится, что брызги кипятка и до нас долетают… А потом Герочка коварно так поинтересовался, а не намерен ли я здесь, в Сибири, еще и МИД империи заменить? И если вдруг да, так где у меня тут двери, чтобы он мог сойти с этого сумасшедшего носителя…

Улясютайский наместник был более лаконичен. Просто и даже не слишком любезно, извещал меня, что царь Высокого государства разрешил в порядке личной инициативы торговать с осажденными в Кульдже циньскими властями. А потому предлагал мне немедленно оповестить торговых людей своей губернии, что в столице Илийского края достаточно чая, шелка и серебра, чтобы вызвать интерес купцов. Китайцы же заинтересованы в поставках продовольствия, пороха и оружия. В случае же, если достаточно отважных и предприимчивых торговцев у нас не сыщется, наместник сообщал о возможности отправки караванов в Синьцзян из Монголии. Видно, в Кульдже дела обстояли настолько плохо, что маньчжуры были готовы даже заплатить двойную таможенную пошлину, только чтобы не допустить падения осажденной повстанцами цитадели.

И лишь последним абзацем, буквально в двух словах, цзянь-цзунь сообщал, что пекинское правительство официально разрешило торговлю китайских подданных в свободной экономической зоне в урочище Бураты.

Пока изучал послания, пока обдумывал, куда переслать эти документы, – в Омск или сразу в столицу, и что бы этакого написать в сопроводительной записке, бессознательно крутил в руках подарок томской юродивой. И очень удивился, когда один из купцов вдруг залопотал, залянькал и заханькал что-то по-своему, указывая пальцем на поблескивающий у меня в ладошке опал.

– Уважаемый Сяй говорит, что лишь сильный человек может владеть таким камнем, – заторопился переводить похожий больше на татарина, чем на китайца, толмач. – Иными камень владеет сам! По древней легенде, такая драгоценность даже однажды спасла Китай.

– Очень интересно, – равнодушно выговорил я, досадуя, что пожилой торговец оторвал меня от размышлений.

– Уважаемый Сяй говорит, что осажденные в последнем оплоте китайцы подарили такой камень предводителю завоевателей и тот больше так и не смог оторвать взгляд от волшебного мира, заключенного в драгоценности. Его армия была разбита, а он сам умер от голода.