Водянисто-голубые глаза его стали теперь первобытно свирепы, даже маниакальны, и грязная седая борода взъерошилась, как наэлектризованная. Старый Зейдок, вероятно, заметил, как я отпрянул назад, и зашелся в кашляющем смехе.

— Кхе-кхе-кхе-кхе! Начинаешь смекать, э-э? Может, тебе хочется послушать про то мое время, когда я ночью из башенки на крыше своего дома видел у моря ентих тварей? Ох, я бы порассказал тебе кой-чего, держи только уши открытыми, и я уж не упущу ничего из того, что было сплетен насчет капитана Оубеда и жителей, что собирались у рифа! Кхе-кхе-кхе! Как-то, дело к ночи, взял я у своего предка морской бинокль, забрался на крышу и увидел, что риф. как щетиной, густо оброс тенями, которые сразу, как поднялась луна, быстро начали бросаться в воду. Оубед и другие сидели в рыбачьей плоскодонке, а енти, которые на рифе, бросались в воду с той стороны, где самая глубь, и не возвращались наверх... Как бы тебе понравилось быть несмышленым мальцом, что сидит один наверху, в башенке, и видит ентих, которые не имеют человечьего образа?.. Эй? Кхе-кхе-кхе...

Старик приближался к истерике, и я начал испытывать безотчетную тревогу. Он положил на мое плечо искривленную трясущуюся клешню.

— Положим, в одну прекрасную ночь ты видишь, как по ту сторону рифа чтой-то тяжело плюхается с плоскодонки Оубеда в воду, а на следующий день узнаешь, что молодой парень пропал из дома. Эй! Кто-нибудь видел в цельности и сохранности Хайрама Гилмэна еще хоть раз? Видел или нет? А Ника Пирса и Луэллу Уайт? Или Адонирама Саутвика? Генри Гаррисона? Э-э? Кхе-кхе-кхе-кхе... Тени, говорящие языком рук... Руками знай машут... Ну вот, сэр, это в то самое время и было, когда Оубед начал опять становиться на ноги. Местные видели трех его дочек в золоченых побрякушках, какие прежде у них не водились; ну и задымили у него фабричные трубы. Кой-кто из местных тоже начал процветать — рыба в гавани кишмя кишела, сама лезла в сети, и одни небеса знают, сколько мы ее продавали в Ньюберипорт, Аркхем и Бостон. Тогда-то Оубед и провел ветку железной дороги. Несколько рыбаков из Кингспорта услышали как-то о добром лове и пришли сюда на шлюпах, но все они исчезли. Больше никто никогда их не видел. А потом наши жители как раз устроили «Тайный орден Дагона», прикупив для этого дела масонский дом... Кхе-кхе-кхе! Мэтт Элиот сам был из масонов и возражал против продажи, но потом просто исчез с глаз долой. Не помню, говорил я тебе, что Оубед тогда подстрекал народ обзавестись тварями вроде тех, что обитали на канакском острове. Не думаю, что он сразу собирался делать смешение и уговаривать молодежь идти в воду и превращаться в рыбе вечной жизнью. Он хотел от ентих тварей золотых вещей и обещал хорошо платить, и другие какое-то время были довольны...

Но только в сорок шестом городские вроде как осмотрелись и призадумались. Слишком много жителей исчезло — слишком много диких проповедей на воскресных собраниях — слишком много толков вокруг этого рифа. Думаю, я правильно сделал, рассказав члену городской управы Моури, что я видел со своей крыши. Они кое-что предприняли той ночью, когда сторонники Оубеда столпились возле рифа, и я слышал пальбу между рыбачьими плоскодонками. На следующий день Оубеда и еще тридцать два человека упекли в тюрьму, а жители только удивленно посмеивались надо всем, что тут было затеяно, и шутили, мол, перемена опять разгонит всех по норам. Боже, кабы кто знал наперед... Пару недель спустя, когда ничего не бросалось в море из-за этого долгого...

Зейдок выказывал явные признаки изнурения и страха, и я позволил старику немного помолчать, хотя не спускал с него внимательного взгляда. Начавшийся прилив подошел теперь совсем близко, и шум волн усиливался вместе с ним. При высокой воде, к моей радости, тошнотворный запах рыбы стал значительно слабее. Но вот старик заговорил опять, и я напрягся, пытаясь расслышать его шепот.

— Та жуткая ночь... Я видел их. Я сидел в башенке... их шайки... их толпы... все они, что были на рифе, поплыли из гавани в Мануксет... Боже, что творилось той ночью на улицах Инсмута... Они стучались и в наши двери, но папаша не открыл им... потом он со своим мушкетом выбрался из кухонного окна и пошел звать на помощь члена городской управы Моури... Груды умирающих и мертвых... выстрелы, крики... стрельба на Старой площади, и на Таун-сквер, и на Нью-Чёрч-Грин... Тюрьму открыли... призывы... измена... Потом они свалили это дело на чуму, когда люди приехали со стороны и очень многих местных недосчитались... А в городе никого не осталось, кроме тех, что были связаны с Оубедом и его тварями, или тех, кто тихо отсиделся... О своем папаше я так никогда больше и не услышал...

Старик сильно вспотел, дышал часто и тяжело и еще сильнее вцепился мне в плечо.

— Все наутро привели в порядок — но кое-какие следы остались... Оубед взял все в свои руки и сказал, что теперь жизнь переменится... другие, мол, будут проводить с нами богослужения, а некоторым домам придется принимать гостей... Они, мол, хотят смешения, как делали прежде с канаками, и он не собирается им мешать. Далеко зашел ентот Оубед... совсем как сумасшедший заговорил. Мол, будто они принесут нам рыбу и сокровища и получим еще кой-чего, что они передадут нам опосля...

С виду все было как прежде, и нам с чужаками ссориться было не след, да и оно вроде как шло к нашей пользе. Мы все присягнули Дагону, а позже полагалось еще две присяги, и кой-кто из нас их тоже принес. Так этим, как людям низа, помогали особо, люди низа получали особые награды — золото и все такое... Никто не артачился, ведь их там, внизу, кишмя кишело, миллионы... Они, может, и не поднялись бы и не начали бы губить род человечий, если бы мы ведали, какой силой можно изгнать этих тварей. Не было у нас древних заклятий, чтобы прогнать их, как делали народы в южных морях, а канаки никому своих секретов не выдавали.

Приносили им много человечьих жертв, давали дикарские безделушки и приют в городе, когда те этого хотели, и они лучшего себе не искали. Не хотели только беспокойства от чужаков, которые повсюду могут разнести сплетни, — мол, нечего им повсюду совать нос. Все они в банде верных — в Ордене Дагона, — а дети его никогда не умрут, но вернутся назад, к Матери Гидре и Отцу Дагону, от которого мы все однажды вышли... Йа! Йа! Ктулху фхтагн! Ф’нглуи мглв’тафх Ктулху Р’лайх вгах-нагл фхтагн...

Старый Зейдок впал в чистейший бред, а я сидел затаив дыхание. Бедная старая душа — в какие жалкие дебри галлюцинаций завели этот изощренный, одаренный богатым воображением мозг пьянство, разруха, отчуждение и царящая вокруг зараза! Старик заплакал, и слезы, стекая по морщинистым щекам, терялись в зарослях его бороды.

— Боже, чего я не повидал, чего не пережил опосля того, как мне исполнилось пятнадцать... Мене, мене, текел, упарсин!.. Местные — какие исчезли, а какие сами себя поубивали. Говорят, повсюду — и в Аркхеме, и в Ипсвиче, и в других местах — их всех считают сумасшедшими, как и ты вот про меня сейчас думаешь, но. боже, чего я не насмотрелся!.. Они бы и меня давно убили, да только я присягнул Дагону один и второй раз, как велел Оубед, а это дает защиту, если только их суд не признает, что я намеренно выдал тайну... но третью присягу я давать не буду — лучше умереть, чем это...