Да у меня и денег нет, чтобы покупать жилье. Так куда же возвращаться? Что меня здесь ждет? В свое время мне предложили дать факс Полторанину — с просьбой выделить комнату в Доме прессы для «Континента». По моим сведениям, очень достоверным, он сказал: «Пока будет выступать против нас, ничего не получит». Вот его представление о демократии. Что ж, спасибо: такой ценой никаких подарков от вас, господа, получать не хочу.

Уместно вспомнить чешский опыт. Там президент Гавел сразу после своего избрания пригласил всех политических эмигрантов вернуться в родную страну. Им были выданы компенсации за все годы, проведенные на чужбине, и, конечно, жилье. Если бы и у нас был применен такой вариант, многие вернулись бы.

А настроения нашей эмиграции… Очень разные. Правда, после октябрьских событий, как и внутри страны, произошла довольно разная поляризация. Кровь развела. Причем многие люди даже либерально-демократических взглядов осудили действия властей: Синявские, Валерий Чалидзе, Павел Литвинов, Петр Егидес и другие. А вот человек с такой, казалось бы, обостренной моральной чувствительностью, как Солженицын, одобрил эту кровавую бойню: она, дескать, неизбежна была в борьбе с коммунизмом! Жутковато, но факт…

Нынешнее положение нашей страны порой кажется безысходным. Однако вопреки всему, вопреки логике, очевидности, гаснущей надежде я кричал и буду кричать, пока жив: люди, остановитесь! У нас остался единственный выбор — или колокол всенародного вече, или поминальный звон наших похорон.

И поймите же: ей-богу, колокол не может предупреждать нас до бесконечности.

Беседу вел Виктор Кожемяко, 1994

— Владимир Емельянович, мало кто в России знает теперь, почему так получилось, что вы, такой русский писатель, вынуждены были покинуть Родину.

— Вы знаете, обо всем этом я написал во второй книге автобиографического романа «Чаша ярости». Написал роман вполне легальный, по договору с «Советским писателем». По заявке. Старый коммунист переосмысливает свою жизнь. Но он так ее переосмыслил, что это издательству не понравилось. Оно повело себя весьма порядочно, никакого шума не поднимало. Но, как и многие рукописи того времени — неприятные, отвергнутые, — она попала в «Самиздат». Мне нечего кокетничать. Теперь, после того как это прошло, стало делами давно минувших дней, я могу сказать, что палец о палец не ударил для того, чтобы рукопись попала на Запад. Теперь Боннэр заявляет, что это она передавала, Буковский вроде бы передавал. Не знаю, кто точно, но кто-то из правозащитных кругов ее передал. Здесь, на Западе, роман получил широкий резонанс и был издан в издательстве «Посев», переведен практически на все западные и даже многие незападные языки.

— Речь идет, как я понимаю, о «Семи днях творения».

— Да, конечно.

— И какую реакцию эти публикации вызвали тогда в Союзе писателей?

— Мне предложили покаяться. А я отказался каяться. И был исключен из Союза писателей. Дело даже не в том, что это была такая уж большая честь состоять в нем. Но я сразу, как вы понимаете, был переведен в другую социальную категорию — в тунеядцы. А это означало, что я становился игрушкой в руках нашего участкового. Он мог упечь меня куда угодно. Это было очень просто. Отказавшись покаяться, я оказался в существенной изоляции, был выбор: или уезжать, или оставаться с риском быть отправленным в места, не столь отдаленные. Это правда, и об этом я написал в автобиографическом романе. В разговоре с секретарем Союза писателей бывшим генералом Виктором Николаевичем Ильиным я предложил, что я, хотя и не буду каяться, все-таки никогда не буду печататься на Западе. При этом я прошу только об одном: чтобы мне дали минимальную возможность зарабатывать деньги литературным трудом — на переводах, на других работах литературного характера. Больше я ни о чем не просил. Он мне ответил очень просто: «Ты хочешь поставить условия Советской власти? Не смеши людей. На колени. А потом мы посмотрим, что с тобой делать».

Так что уже по этому эпизоду вы можете понять, что не так уж я и рвался выехать. Но, как я уже сказал, положение у меня было безвыходным. Тем более что я нес ответственность за другого человека — за жену, которая меня не оставила. А у нее вообще после этого не могло быть никакой судьбы — ее тут же выгнали с работы из библиотеки.

И мне начали приходить приглашения из разных стран — из Израиля, США, Италии, Франции. И, как это ни покажется странным, единственно правильно оформленное приглашение пришло из Франции. То есть формально правильное, которое не смог отвергнуть ОВИР.

Я подал бумаги. Поначалу они вызвали мою жену и сказали: куда это вы собрались? Но тогда, видимо, еще не сработал механизм. А потом он сработал. Не знаю, совпадение это или задумка определенных организаций, но разрешение на выезд я получил 12 февраля 1974 года, то есть в день высылки из России А. И. Солженицына. В тот же день я получил разрешение выехать на год во Фракцию с советским паспортом. На сборы уйіло две-три недели, и 1 марта 1974 года мы с женой приземлились на самолете в Орли — аэропорту под Парижем. Так я оказался на Западе.

— Была ли, по-вашему, какая-то взаимосвязь в той синхронности даты разрешения на ваш выезд и даты высылки Солженицына?

— Я не знаю, совпадение это или задумка. В документах, которые сейчас публикуются, есть разные мнения на этот счет. Так, итальянский посол в СССР пишет, что это не было случайным обстоятельством, а было определенной операцией, нацеленной на то, чтобы смягчить впечатление на Западе от высылки Александра Солженицына. Мол, одного пришлось выслать, а второй спокойно уезжает сам. Но это его личное мнение, и было оно выражено в депеше в адрес его правительства.

Но мы с вами люди опытные, прожившие большую часть жизни там, в России, и можем предположить, что в те времена случайностей такого рода быть не могло. Тем более когда такого человека, как я, отправляли за границу официально, с советским паспортом. Хотя я своего значения, поймите, не преувеличиваю, но это решалось на довольно высоком уровне.

— Вы не считали себя диссидентом, человеком, который никак не вписывался в советскую систему до того, как вы уехали?

— Вы знаете, считал. Потому что я не вписывался. Ну никак. Кстати сказать, все мои друзья, даже те, которые сейчас стали моими врагами, могут подтвердить, что на протяжении тех лет, в течение которых они меня знали, я всегда высказывался в резко антикоммунистическом духе, не понимал той системы, не принимал ее и принять не могу. К этому, возможно, располагала меня моя тяжкая судьба, нелегкая судьба моих родителей. Мой дед принял активное участие в революции. Отец — скорее пассивное, потому что он 1901 года рождения. Но в годы гражданской войны он был в Красной Армии. Он сам из деревни, но, вернувшись из армии, он в деревню не вернулся, а остался в городе. Был членом партии и действительно принадлежал к троцкистским организациям. Я был назван в честь этого кумира Левой, Львом. Теперь я об этом знаю, потому что получил все документы в детдоме, в колонии. Звали меня: Лев Алексеевич Самсонов.