Плачет.

– Лешка, ну, не плачь! У тебя что-то болит?

– Все болит.

Думаю: как это – все?..

– А хочешь, я расскажу тебе, как катался на плотах?

Не откликается…

Проходит одна, две, три, четыре, пять, шесть, семь минут – сна нет. Наволочка совсем промокла. Лоб и шея чешутся, но руки привязаны – не почесать.

Лешка стонет. Заунывно, протяжно, как колесо телеги, на которой в наш двор приезжал цыган, чтобы обменять игрушки на старую одежду. Мы бежали к нему всем двором, желая потрогать лошадь. Погладить ее шею. Посмотреть в большие черные глаза. Она – гладкая, теплая, живая. Стоит, переминаясь с ноги на ногу. Машет хвостом, принимая ласки и вздрагивая от наших прикосновений. Копыта костяные, облезлые. Истоптанные…

– Леша, ты когда-нибудь плавал на плоту? – предпринимаю я очередную попытку.

Не отвечает.

– Ну, ладно, не хочешь, не отвечай.

Лежу, размышляю, чем еще его можно отвлечь.

– Леша, когда нас развяжут, я покажу тебе свои шрамы. У тебя есть шрамы?

Тишина…

Еще дышит, но уже с трудом. Бинты, как камни, как запертая дверь, – держат грудь, не дают набрать воздуха…

– Знаешь, Лешка, недавно мама решила, что школьную форму я должен стирать сам. И теперь я стараюсь ее не пачкать.

Открывает глаза, смотрит на потолок и, скорчив гримасу боли, закрывает опять.

– Леша, а ты сам стираешь форму? Или мама?

Молчит…

Я вздыхаю, вспомнив тазик с хозяйственным мылом и грязную штанину своих брюк. Материал грубый, мокрый. Отстирываться не хочет. Сгибаться и тереться себя об себя – тоже не желает. Ногти впиваются в плотную ткань и неприятно шатаются во время трения материи.

– Я не люблю стирать форму. Сильно не люблю!

С кровати встает Дебил и уходит.

– В туалет пошел, – информирует Витек. – Ему можно. У дураков здесь больше прав.

Одна из мух, почуяв аромат пищи, подлетает к Лешкиной подушке и приземляется на ее край. Оглядевшись вокруг себя огромными внимательными глазами, начинает передвигаться отрывистыми движениями неврастеника. Подобравшись к Лешкиной голове, она слизывает своим хоботком наиболее вкусные, на ее взгляд, кусочки блевотины и, предварительно растворив их в своей слюне, съедает. Вдруг замерла. Видно, второпях проглотила что-то несъедобное. Чистит хоботок. Затем затылок. И, уже не в силах прервать чесоточный экстаз, переходит на крылья но, испугавшись Лешкиного выдоха, улетает.

Возвращается Дебил и ложится на кровать. Его кровать у окна. Моя слева от двери, потом Лешкина, за ней кровать Тихони. Витя лежит у стены. Рядом с ним глухонемой.

Появляется Степаныч. Приближается к Лешке и, одобрительно бормоча, начинает его развязывать:

– Ну что, успокоился?

Снимает широкий бинт с груди мальчика:

– Э-ээх! На бинт-то зачем наблевал?

Развязав, добавляет:

– Ну, вот-те раз, еще и лужу напустил!

Закончив, санитар уходит, бросая на прощание мне:

– А ты пока, субчик, полежи. В первый же день пеленание схлопотал, орел!

Леша залезает под простыню и, скрючившись, скрежещет зубами.

– Лешка, тебе плохо? Ну, Леша, ну чего ты все время молчишь?

Не отвечает.

– Не трогай его. Может, заснет, – говорит Витя.

Интересуюсь:

– А долго будет болеть укол?

– Долго, – отвечает Витек.

– До вечера?

– Да, – и, помедлив, добавляет: – До завтрашнего.

Пытаюсь представить такую длинную боль.

В коридоре голос:

– Выходим на прогулку!

Заглядывает медсестра:

– На прогулку!

Все поднимаются. Витек останавливается у Лешкиной кровати и что-то ему шепчет.

– …о …ле …жу…

Затем отправляется вслед за остальными.

Лежу. Таращусь в потолок. Трещинки на побелке начинают двигаться, складываться в узоры и расплываться в мозаику калейдоскопа. Веки набухают, как весной почки у тополя, и становятся липкими. Засыпаю… Вижу двор.

Пупок с Егором поставили ловушку для голубей, вынесли хлеб и подбрасывают мякиш под ящик. Пупок бросает крошки, а Егор держит веревку. Голуби ближе, ближе. Но под ящик заходить боятся. Пупок кидает кусочки хлеба, стараясь попасть под навес. Один голубь раздувает зоб и обхаживает самочку. Зоб переливается на солнце синими и зеленоватыми цветами, образуя фиолетовые оттенки. Самка голодная, ей бы поесть. Но голубь пристает, волочится, не в силах побороть похоть. Ближе, ближе к западне. Егор не выдерживает и дергает за шнурок. Птица успевает выпорхнуть из-под ящика. Пупок бросается на Егора с упреками:

– Ты чего дергаешь раньше времени? Я тебе говорил дергать? А? А?

Егор оправдывается:

– Да он уже зашел туда.

– Куда – туда? – не отстает Пупок. – Он только наполовину зашел, а нужно целиком!

Вдруг шум. Спросонья вскакиваю, но, рванув за плечи, руки тут же приземляют меня на кровать. Вернувшись с прогулки, в палату вваливаются пацаны. Первым вбегает Витя и сразу идет к Леше:

– Ну, ты чё, живой?

Лешка не реагирует.

– На обед пойдешь?

Продолжает молчать.

– Твоя Оля спрашивала, почему ты не гулял. Я сказал ей, что тебя спеленали и вкололи сульфозин. Она сначала расстроилась, но потом успокоилась и передала привет. Слышь, что ли?

– Ага – всхлипывает Лешка.

Витек продолжает рассказывать новости:

– А Аксану тоже на прогулку не пустили. Оля говорит, что нянечка оставила ее мыть полы в столовке и что они хотят ее выписать.

Появляется медсестра:

– Выходим обедать!

Подходит ко мне:

– Ну что, ты понял, что вмешиваться в лечение других детей нельзя?

Молчу.

– Если врач назначил пеленание, значит, это вынужденная мера, необходимая для вашего же психического равновесия. Усвоил?

Отворачиваю голову.

Показательно вздыхает:

– Ну что ж, не понял. Продолжим лечение.

Уходит.

Возвращается тишина.

Лешка, кажется, заснул. Постанывает во сне. Тихо, еле слышно. Как тот маленький щенок, которого я взял домой, пообещав маме хорошо учиться. Мама сказала, что ему негде у нас жить, но я упрашивал, умолял, уговаривал, и она согласилась с одним условием: