Нужно учитывать, что, рисуя портрет врага, Фиговидец естественным образом искал натуру среди собратьев-фарисеев и беседам с врагами уделял такое внимание, потому что они представлялись ему чем-то неизбежным. Везде были враги: на кафедре, междисциплинарной конференции и в кружке невропатов; сплошь люди, которым не дашь по уху, да и не за что. Поэтому так мало места занимали в его системе Хорошие Манеры по отношению к друзьям и нейтральным людям. («С нейтральными людьми главное – не ставить их в неловкое положение. Если, например, нейтральный к тебе человек приятельски водится с твоим врагом, – опять его вело в ту сторону, – то крайне дурно начинать с ним разговор на эту тему. Он что, должен почувствовать себя виноватым? Оправдываться? Защищать?» – «Ну а с друзьями?» – «Хорошие Манеры по отношению к друзьям – это любить их ненавязчиво». Я помню, как он замолчал после этих слов, быть может, невольно подумав, что его самого друзья любят уж слишком ненавязчиво.)

В свете этой теории манеры Ильи Николаевича показались мне наидурнейшими из всех возможных. Но я не был для него врагом – возможно, помехой, заклинившей деталью.

– Ну, – сказал я, – и каков будет ваш положительный ответ?

– Кто же даёт ответ сразу? Сперва нужно прикинуть, как будешь лгать и изворачиваться.

– Это надолго?

– Можно узнать, какая вам разница?

– Но он ждёт.

– Вы стали принимать чужие дела близко к сердцу, – огорчённо сказал Илья. – В этой пучине легко сгинуть – и, что примечательно, без всякой пользы для себя. Ах, если уж человек, такой, как вы, начинает принимать участие, он не остановится на полдороге. Вы знаете историю этого кольца?

– Семейная реликвия, – сообщил я. – Надо думать, его история – это история семьи. Нет, Николай Павлович со мной не делился.

– И не поделится. Она не семейная. Семейная, но не его. Это моё кольцо. Двадцать лет назад я проиграл ему в карты.

Образ Канцлера, играющего в карты, был настолько дик и ни с чем не сообразен, что я улыбнулся.

– Не знаю отчего, но Коля мне завидовал, – сказал Илья, выбирая тон простой, эпический. – При том, что первым номером всегда шёл он. Всегда самый умный, самый успешный, с самыми большими надеждами. Я, конечно, оставался самым обаятельным… но это в нашем кругу не столь ценится.

Я порылся в памяти.

– Но вы дружили.

– А как же! Какой смысл завидовать постороннему?

Мне показалось, что я всё понял.

– Как вышло, что махинации его отца всплыли?

Но ответом был взгляд искреннего удивления.

– О нет, клянусь, непричастен. Они всплыли, потому что всплыли. Есть вещи, которые невозможно утаить. Даже в финансовом мире.

Я сказал:

– В конце концов, это была детская зависть. Всё осталось в прошлом.

– Осталось бы, пойди его жизнь нормальным ходом. Но он двадцать лет… Я даже говорить не хочу, как он провёл двадцать лет. У него было время разобраться в своих чувствах. Кто знает, что нас ждёт.

– Аннексия Порта вас ждёт, – сказал я.

С Фиговидцем я встретился бодро и наспех, и по всему было видно, что эта встреча обещает стать последней. Он не хотел ни во что впутываться не потому, что боялся, а из-за мучительной обиды, невыносимой мысли о том, что его в очередной раз используют. Всю свою жизнь он старался стать тем человеком, которому всё смешно и на всех плевать. Но задавленные идеалы бушевали в груди и прорывались гаерскими выходками, и, как он ни сжигал, осмеивал и оплёвывал, они раз за разом как ни в чём не бывало поднимались из праха. Он уставал ещё во сне, просыпался разбитым. Он помнил всё и ничего не прощал. Он ни с кем не делился своими грязными мечтами. Он никогда не оправдывался. Он говорил «мы с тобой из одного театра», имея в виду «из одного теста». Он как-то сказал: «Всё время представляю, как меня не любят, как надо мной смеются» – и сразу же от души рассмеялся. Он был именно тот, кто нужен, чтобы всё погубить.

Увидев его через неделю в холле гостиницы, я сразу понял, что его привело.

– Я получил странную телеграмму, – сказал он без предисловий. – Лишённую какого-либо смысла, если предположить, что она предназначена действительно мне, как это следует из адреса. Но если обратить внимание на некоторые намёки и дать себе труд их истолковать… Я правильно подумал, что это для тебя?

– Правильно. Давай сюда.

Я оставил Молодому инструкции и адрес Фиговидца, предполагая, что отправленная на моё имя корреспонденция может и не дойти. Ощущая себя чётким, расчётливым параноиком, я даже (гасил подозрения) справлялся по утрам у портье о почте-и получил-таки пару писем, по виду которых невозможно было определить, вскрывали их или нет.

– Если начинать думать, – без выражения сказал Фиговидец, – то всегда в итоге додумываешься до мысли, что лучше бы не думать, – ну и зачем тогда начинать?

У него, каким он был, выбора не существовало: я и среди фарисеев не встречал другого человека, для которого «быть» и «думать» были столь безусловно тождественны.

– Тебе нужно подлечиться.

– Я здоров!

– Вижу. Нет-нет, поставь пепельницу… если только не собираешься разнести мне голову. Ведь не собираешься, правда? Господи, да сядь же ты! Выпьем?

– Я пью только с друзьями.

– А они у тебя есть?

– Кто бы говорил! – сказал Фиговидец, тщательно следя за голосом и руками. – Ты… Ах, ты… Нет, вы на него поглядите!.. Почему с тобой так легко?

– Потому что я великий человек без мании величия.

Он развеселился, и мы всё-таки выпили.

Я подал прошение в Горсовет и ещё полдюжины инстанций, и никто не спешил отвечать – а когда я настаивал, подсовывалась расписка «принято к рассмотрению». Я собрал расписки, отказы, какие-то бумажки и со всем этим добром пошёл к Илье.

– Вы меня просите о чём? – уточнил он. – Заступничестве, посредничестве или пособничестве?

– Пособничество подойдёт.

– Ещё в предыдущий раз вы должны были понять, что это не в моих интересах.

– В предыдущий раз я вас ещё не шантажировал.

– А сейчас, значит, будете? Ну давайте послушаем.

– Я мог бы сообщить Горсовету, что вы втайне поддерживали отношения с изгоем. Совместно замышляли. Нелегально посетили Охту. Это, – я помедлил, – уже даже не золотой государственный сервиз на свадьбу. Это государственная измена.

– Да, – печально сказал Илья. – Они с ума сойдут от радости. Завистники и ретрограды, и порою клеветники. Не понимаю, почему вы так стремитесь на тот берег. Для вас это небезопасно.

– У меня там работа.

Я достал из кармана телеграмму, но показал её издали.

– Как похвальна самоотверженность с моральной точки зрения и утомительна со всех остальных.