– Не здесь, здесь вам сидеть нельзя.

Не обращая на него внимания, Нина с дерзким видом уставилась перед собой, а я села рядом с Сарой Мэпс. Эдвард повернулся ко мне:

– Мисс Гримке, это скамья для негров, вам придется пересесть.

– Нам здесь удобно, – отрезала я.

Люди, сидевшие в ближайших рядах, вытягивали шею, чтобы узнать, в чем дело.

Эдвард ушел, и в наступившей тишине стало слышно, как женщины раскрывают веера, а мужчины откашливаются. Я надеялась, что инцидент утихнет сам собой, но со скамьи старейшин послышался громкий шепот, Эдвард вернулся с отцом.

Мы четверо на скамье инстинктивно придвинулись друг к другу.

– Прошу вас проявить уважение к святости и традициям нашего собрания и пересесть, – произнес мистер Бетлман.

Миссис Дуглас часто задышала, и я испугалась, что мы подвергли их опасности. С запозданием я припомнила свободную черную женщину, которая на свадьбе села на скамью для белых, и ее заставили потом подметать улицы. Я указала на двух женщин:

– Они не имеют отношения к… – чуть не сказала «к нашему протесту», но вовремя остановилась. – Они не имеют отношения к этому.

– Неправда, – возразила Сара Мэпс, взглянув на мать, а потом на мистера Бетлмана. – Мы имеем к этому самое прямое отношение. Мы сидим здесь вместе, разве нет?

Чтобы скрыть дрожь в руках, она засунула их в складки юбки. Глядя на них, я переполнилась любовью и печалью.

Мистер Бетлман ждал, но мы не двигались.

– Прошу вас в последний раз, – выдавил из себя он.

У него был недоумевающий разгневанный вид, полный сознания собственной правоты, но он вряд ли стал бы применять силу.

Нина выпрямилась, глаза ее горели.

– Мы не пересядем, сэр!

Он покраснел. Повернувшись ко мне, заговорил свистящим шепотом:

– Послушайтесь меня, мисс Гримке. Обуздайте сестру, а заодно и себя.

Когда он ушел, я бросила взгляд на Сару Мэпс и ее мать. Они с облегчением взялись за руки. Нина ликовала. Она всегда была храбрее меня. Я слишком беспокоилась из-за мнения окружающих, ее же оно совершенно не волновало. Я была осторожной, она – дерзкой. Я была мыслителем, она – созидателем. Я разжигала огонь, она поддерживала его. И тогда, и после я понимала, какими хитрыми были парки. Нина стала одним крылом, я – другим.

* * *

Сентябрьским днем Кэтрин вызвала нас из комнат колокольчиком, как мы полагали, на мирное чаепитие. Она часто звонила в колокольчик, когда получала письма, или подавала еду, или нуждалась в помощи по хозяйству. Ничего не подозревая, мы спустились вниз. В гостиной на стульях сидели, словно аршин проглотив, старейшины, некоторые стояли у стены, и среди них – Израэль. Кэтрин, единственная женщина, величественно восседала в старинном кресле с высокой спинкой, обитом бархатом. Мы попали на суд инквизиции.

Ни одна из нас не успела убрать волосы. Мои тонкие рыжие пряди свисали до талии, а волосы Нины, все в кудряшках, спускались волной на плечи. Для смешанного общества вид был неподобающий, но Кэтрин не отослала нас. Она сложила губы в кислую гримасу, заменяющую улыбку, и жестом пригласила в комнату.

С того дня, когда мы впервые уселись на скамью для негров и отказались пересесть, прошло три недели, и никто, кроме мистера Бетлмана, не сказал нам ни единого слова. На следующей неделе мы вновь сидели с Сарой Мэпс и Грейс и на следующей – тоже, и ни один человек не пытался остановить нас. Я успокоилась, решив, что старейшины примирились с нашим поступком. Очевидно, ошибалась.

Мы стояли рядом, ожидая, когда кто-нибудь заговорит. В оконные стекла били лучи солнца, превращая комнату в печь, я почувствовала, как у меня между грудями течет струйка холодного пота. Я пыталась встретиться взглядом с Израэлем, но он стоял в тени карниза. Повернувшись к Кэтрин, я увидела у нее на коленях номер «Либерейтора».

У меня свело живот.

Взяв за уголок двумя пальцами, она подняла газету, словно дохлую мышь за кончик хвоста.

– Наше внимание привлекло письмо на первой полосе самой скандальной антирабовладельческой газеты в стране. – Кэтрин поправила очки с толстыми, как дно бутылки, линзами. – Позвольте мне прочитать его вслух. «Тридцатое августа тысяча восемьсот тридцать пятого года. Уважаемый друг…»

Нина судорожно вздохнула:

– О Сара, я не думала, что его напечатают.

Я искоса посмотрела на ее встревоженное лицо, силясь понять, о чем она говорит. Наконец до меня дошло, я попыталась что-то сказать, но могла только хватать ртом воздух. Слова приходилось отдирать, как обои от стенок.

– …Ты… написала… мистеру Гаррисону?

Заскрипел стул – к нам направился мистер Бетлман:

– Хотите уверить нас, что вы, отпрыск рабовладельческой семьи, написали письмо подстрекателю вроде Уильяма Ллойда Гаррисона, полагая, что он его не опубликует? Именно такого рода материалы он и распространяет.

Нина не стала оправдываться, а дерзко ответила:

– Да, пожалуй, я рассчитывала, что он напечатает письмо! – Потом обратилась ко мне: – Люди рискуют жизнью ради освобождения рабов, а мы всего лишь сидим на скамье для чернокожих! Я сделала то, что должна была сделать.

Я вдруг осознала неотвратимость ее поступка. Наша жизнь никогда не вернется в прежнюю колею – сестра об этом позаботилась. С одной стороны, мне хотелось обнять ее и поблагодарить, а с другой – хорошенько встряхнуть.

Все старейшины смотрели на нас с одинаковым выражением, хмурым и осуждающим, – все, кроме одного, Израэля. Он опустил глаза в пол, будто хотел провалиться сквозь землю.

Кэтрин продолжила чтение, а Нина уперлась взглядом в стену над головами мужчин. Письмо было длинным, красноречивым и действительно весьма подстрекательским.

– «Если освобождение рабов будет сопровождаться гонениями, я скажу: „Пусть будет так“. Ибо искренне убеждена: дело стоит того, чтобы за него умереть. Ангелина Гримке». – Кэтрин свернула газету и положила ее на пол.

Новость о письме должна была, разумеется, дойти до Чарльстона. Мать, Томас, вся семья прочтут его с негодованием и отвращением. Нина никогда не вернется домой. Интересно, думала ли она, что эти слова захлопнут перед ней все двери.

С другого конца комнаты заговорил Израэль, и я закрыла глаза, различив в его голосе неожиданную мягкость и доброту.

– Вы обе наши сестры. Мы любим вас так же, как любит вас Христос. Мы пришли сюда только затем, чтобы помочь вам вновь обрести расположение квакерской братии. Вы еще можете вернуться к нам с покаянием, как блудный сын вернулся к отцу…

– Вы должны отказаться от письма, или вас исключат, – резко закончил мистер Бетлман.

Исключат. Слово повисло в воздухе маленьким лезвием, почти осязаемым в ярком свете. Этого не должно случиться. Я провела с квакерами тринадцать лет, шесть из них добивалась сана священнослужителя, единственной профессии, которая для меня оставалась. Ради нее я пожертвовала всем – замужеством, Израэлем, детьми.