«Unsterbliche heben verlorene Kinder

Mit feurigen Armen zum Himmel empor…»[4]

— Вы говорите по-немецки? — спросил лейтенант.

— Говорил, — ответил Пьер. — Возможно, когда-нибудь опять буду говорить.

На мосту Сольферино, ныне разрушенном, — так исчезают города, привычки, уходит время: я вспоминаю, что когда-то пожилые люди, бывавшие во дворце Сен-Клу или обедавшие в «золотом доме», откуда Одетта писала письма Свану, представлялись мне пришельцами из другого мира, — Пьер чуть было не споткнулся о трупы двух людей, лежавших, раскинув руки, поперек мостовой. И он подумал, что его жизнь тоже могла оборваться вот здесь жарким летним днем в середине века на выходе из сада Тюильри. Как было бы обидно! Еще столько хотелось бы сделать. Вечером он участвовал в одном из тех совещаний, где решалась судьба послевоенной печати. Там были Жорж Бидо, с его металлическим голосом, выговаривающим довольно замысловатые формулировки, Александр Пароди, умница Пьер Лазарефф, в подтяжках и с очками на лбу, Пьер Бриссон, с зеленым карандашом в руке, Робер Сальмон, Альбер Камю, Юбер Бёв-Мери и еще несколько человек, чьи имена Пьер тогда еще едва-едва знал, хотя вскоре о них должны были заговорить буквально все. Еще только рождались «Франс-Суар», новые «Фигаро», «Монд», заменившие «Тан», «Либерасьон», «Комба», «Паризьен либере». По забавному и противоречивому стечению обстоятельств Пьер оказался замешан в новом распределении имущества, в передаче средств производства, во всяком случае интеллектуальных, почти в революции, которую ее противники стали потом называть ограблением. После многих и давних поворотов в истории — начиная с дела Дрейфуса и герцогини д’Юзес, после отказа семьи от современного мира, после сближения с семьей Реми-Мишо, примирившей нас с последним, после Мазурских озер, подаривших нам Урсулу, после консула в Гамбурге, одолжившего нам Миретту, далее через творчество художников-абстракционистов и негров-джазменов с улицы Варенн, через Уолл-стрит и войну в Испании, через кризис 1929 года и расцвет компартии, не без помощи уроков господина Конта, не без помощи моряка со Скироса и проститутки с Капри — Пьер, Клод и Филипп пришвартовали нашу семью к берегам современности.

Все свое влияние, весь свой вес в обществе Пьер бросил на чашу весов в пользу Мишеля Дебуа. После оглашения смертного приговора Верховным судом оставалась только одна, самая последняя возможность — генерал де Голль. За несколько дней, буквально за несколько часов Пьер перевернул все на свете, посылал телеграммы и телефонограммы Андре Мальро, генералу Леклерку, генералу Жюэну, Жоржу Бидо, всем, кто имел вес в ту пору. Ему посоветовали посеять тревогу в груди генерала, тронуть его душу, добиться аудиенции, встретиться с ним. Пьер задумался о том, в какой форме представить дело. Решился на самую простую. Он позвал к себе Клода и Филиппа, легко убедил Филиппа, с трудом — Клода и через нескольких посредников упросил генерала де Голля принять эту семейную делегацию. Я вернулся из Германии как раз перед началом процесса в довольно плачевном состоянии после пребывания в одной из нюрнбергских больниц, рассказом о котором я не собираюсь вас утомлять. «Ну вот и прекрасно, — сказал Пьер. — Один военный-националист, один коммунист — участник Сопротивления и один журналист-политик. Нам не хватало только узника концлагеря с изможденной физиономией и в полосатой пижаме. К тому же — зятя. И вот ты здесь. Так что в путь».

В один из четвергов, в шесть часов пополудни нас ввели всех четверых в резиденцию генерала де Голля. Штаб генерала тогда еще размещался на улице Сен-Доминик. В двух шагах от сквера Святой Клотильды находился вход как раз напротив лавочки барышень по фамилии Самсон, которым тетя Габриэль часто заказывала рамочки для гравюр. Филипп в строгой военной форме выглядел великолепно. Одежда Клода являла собой довольно причудливую смесь военной формы и гражданского костюма, характерную для участника Сопротивления. Мы с Пьером были в гражданском. Нас встретил сотрудник по фамилии, если не ошибаюсь, Бруйе, чья блестящая карьера помогла ему лет через двадцать стать своеобразным наследником Шатобриана на посту посла Франции в Ватикане. Он задержал нас на несколько минут, после чего повел в кабинет главы правительства. По пути мы встретили молодого человека лет тридцати — тридцати пяти. «Извините, — сказал нам сопровождавший нас господин, оставляя нас одних на секунду. — Мне надо сказать пару слов господину Помпиду». Когда прозвучала эта фамилия, чем-то меня поразившая, дверь генерала де Голля открылась. Генерал пожимает нам руки.

— Напомните мне, где мы с вами встречались, — сказал он, обращаясь к Филиппу и Клоду.

— В Алжире, — ответил Филипп.

— В Лондоне, господин генерал, — сказал Клод. — В июле 1940 года…

Генерал поднял руки. Жест этот мог означать, что он вспомнил, а может, и не вспомнил, что все это было так давно или что какое славное было тогда время. Он долго молчал. Мы не решались нарушить паузу. Несмотря на очень простую обстановку, в воздухе витал дух величия. Некая естественная торжественность, в которой не было ничего от театральности. Мы испытывали естественное убеждение, что сидевший перед нами в двубортном гражданском костюме мужчина воплощает власть. Главное же ощущение, овладевшее нами, необъяснимое, но очень сильное, состояло в том, что после стольких испытаний и превратностей судьбы он сливался воедино с историей, которую предвидел лучше, чем кто-либо другой в наше время, и сумел приручить ее.

Пауза затянулась.

— Ну так что? — сказал генерал.

Пьер начал. За несколько минут он описал большую часть того, что вы узнали из этой книги: наше детство в Плесси-ле-Водрёе, роль г-на Дебуа, уроки Жан-Кристофа и наш почти брат, Мишель Дебуа.

— Так вот, — прервал нас генерал, перелистывая тоненькую папочку, — все это — красивые сказочки времен керосиновых ламп и парусного флота. Но друг ваш был предателем, мне кажется?

Тут я набрался мужества.

— Он совершил ошибку, господин генерал. Но в той ошибке не было злой воли. Он просто не понял, что произошло. Вслед за Петеном он полагал, что для всеобщего блага надо было договориться с немцами, хотя не питал к ним, уверяю вас, ни уважения, ни тем более — дружбы.

— Немцы были противником. Я называю это изменой.

С большим облегчением я услышал наконец голос Клода. Мне очень не хотелось, чтобы он отмалчивался.

— Он никого не выдавал, господин генерал. И даже спасал участников Сопротивления.

— Причем весьма неумело, если верить имеющейся информации. И возможно, дело даже не в неумелости. Нынче говорят, что у вишистов было мало козырей. Вы думаете, у де Голля их было много, когда он был один в Лондоне в самые трудные годы и в самые славные? Вместе с вами, — сказал он, глядя на Клода, как будто он и генерал были двумя столпами сопротивляющейся Франции. — И еще с несколькими людьми, очень немногими. Именно при общении с теми, кого считаем друзьями, надо быть особенно строгими, особенно принципиальными. Если г-н Дебуа для спасения участников Сопротивления, близких ему людей, не нашел другой системы, как отдавать под суд коммунистов, которые по-своему тоже участвовали в Сопротивлении, то неужели вы считаете, что он в самом деле действовал в интересах Франции? Если обязательно надо выбирать жертв и героев, то лучше выбрать прежде всего самого себя. Позже будет видно, можно ли убедить в этом других. В политике, как и во всем прочем, единственная позиция, с которой можно верно судить о событиях и людях: поменьше замысловатости и побольше благородства. Очень боюсь, что ваш друг не придерживался ее.