Слева стояла разъездная «Волга»-универсал, в просторечии именуемая «сараем», — белая, с красными крестами на дверях.

Двери на шарнирах распахивались в обе стороны — тяжелые, по краям и снизу обитые металлической полосой. Артем толкнул створку и, шагнув, оказался внутри приемника, первым делом хватив ноздрями его специфического воздуха.

Да-а-а!..

И в будни выдавались дни, когда здесь творилось такое, что у иных с непривычки волосы вставали дыбом.

Духота, хлорка, гулкие звуки в облупленных стенах!.. зычные голоса медсестер!.. стоны, причитания!.. человека три как минимум со зверски свернутыми набок, окровавленными физиономиями… пара-другая в бессознанке… кто-нибудь непременно с открытым переломом… там, глядишь, лужа мочи, тут — крови… охи, ахи… иной уж наладился помирать прямо на каталке — суета возле него, мельтешение!..

То и дело крик, разборки со «Скорой» — или бомжа привезли такого, что вообще от него не продохнуть, или диспетчер дал наряд с, положим, переломом челюсти, а тут, оказывается, в челюстно-лицевом уже друг на друге лежат, и дежурный врач (сегодня, должно быть, Колесников, он мужик резкий, никому спуску не дает) со «скорым» врачом из-за этого орут друг на друга как бешеные…

А вдобавок ко всему еще и дым — врачи курили как один и, даже разглядывая ленты кардиограмм у каталок со стонущими или мертвенно-бездвижными людьми, не расставались с дотлевающими окурками.

Следовало ожидать, что нынче, на исходе новогодней ночи, обильно орошаемой как «Советским шампанским», так и иными напитками, в приемнике развернул все свои чудные прелести полномасшабный филиал ада. Или уж как минимум чистилища…

Однако даже травматологических, всегда группировавшихся у рентгеновского кабинета, нынче было всего человек семь. Прочие — числом до двадцати, не более, посиживали на лавках, полеживали на каталках. У одной каталки (точнее, у носилок на подкате: стало быть, экстренно пациент прибыл, по «Скорой»), толковали между собой две врачихи из гинекологии. То есть, короче говоря, все довольно тихо и мирно. Если не считать того, что откуда-то сильно несло дерьмом.

— Здоров, — бросил Артем. — Раненько ты… Закурить есть? Все киоски, блин, обежал — шаром покати!..

Павел, уже облаченный в халат и стоявший у шкафа, куда складывали гражданское, кивнул, протягивая пачку.

Закурив, Артем несколько раз затянулся, потом спросил, выдыхая отработанный дым:

— Я думал — битком народу. А тут всего полторы калеки… Это что же выходит: плевала советская публика на всенародное торжество?

— Хрен его знает, — безразлично сказал Павел. — Может, на каких еще анестезия действует… Погоди, скоро подтянутся.

— Обнадежил… А откуда вонища?

Павел молча пожал плечами, но затем все же ответил по существу:

— Не знаешь? Обосрался кто-то.

Артем хохотнул и хотел сам сказать что-нибудь такое же потешное — например, «Ну спасибо, разъяснил! А я думал!..». И самым смешным должно было оказаться именно это — что он якобы думал. Но ничего смешного из того, что можно на этот счет думать, на язык в ту секунду не навернулось. В общем, только хмыкнул и стал быстро расстегивать куртку.

* * *

Стрелки разошлись на сто двадцать градусов — малая на восьми, большая на двенадцати, и это значило, что дежурство началось. Прежняя смена минут двадцать как смылась — так заведено, с половины восьмого можно собираться, а коли собрался, то и улепетывай. Но санитар по психосоматическому изолятору (на местном языке — доктор-похметолог) уходит не раньше восьми, поскольку обязан передать сменщику ключи от «пьяной комнаты».

— Что там? — поинтересовался Артем, принимая связку.

Марат беззаботно махнул рукой.

— Один еще с вечера вальтов погнал, так его кольнули капитально. Теперь тишина. Дрыхнут.

— Четверо?

— Трое.

— Во как, — Артем хмыкнул. — И тут недобор.

— Сам удивляюсь.

— Пойду взгляну.

— Взгляни, — кивнул Марат, надевая кепку. — Удачи.

Артем отпер дверь «пьяной комнаты».

Окон здесь не было, зато под потолком вертелся, негромко скрежеща, зарешеченный вентилятор. Почти все пространство занимали четыре пары стальных нар, крепко привинченных к бетонному полу. Заднюю половину унылого помещения от передней отделяла несплошная перегородка из стеклянных блочков на цементе. На некрашеных стенах кое-где виднелись рисунки, не представлявшие, на взгляд Артема, художественной ценности — так, похабщина какая-то. В свете потолочной лампы, тускло глядевшей из стального намордника, накрытые серо-голубыми байковыми одеяльцами фигуры были неразличимо-похожи.

Он с легким сердцем запер дверь и пошел к Большой Клаве — старшей медсестре, попутно кивая, коли попадались, врачам и санитарам. Кивнул и Касьяну — тот, как обычно, сидел на подоконнике справа от двери в лабораторию, одной рукой держа какую-то растрепанную книжицу, другой в тяжелой утренней задумчивости почесывая седую бороду.

Завидев Артема, Касьян ответно кивнул, сощурил левый глаз и сказал не то с издевкой, не то и впрямь озабоченно:

— Что-то ты, светлейший, нынче темноват!

Касьян читал только Библию и еще подчас кое-что из божественного, но не гнушался рассуждений об астральных телах и исследованиях ауры. В приемник он являлся часов в девять вечера (впрочем, зимой мог и раньше завалиться, а по летней поре вообще не прийти), проводил ночь то подремывая, то окормляя интересующихся рассуждениями о духовном и загадочном, утром покидал сие утлое пристанище. Артем иногда думал — может, и в самом деле уходит в астрал, чтобы попусту днем не маячить?

— Сосет тебя кто-то, сосет! — возгласил Касьян, воздымая длань.

— Может, и сосет, — легко согласился Артем. — А сам ты что такой зеленый?

Касьян печально осенил себя крестом и ответил:

— Каков змий, таков и след его поганый.

— Поправишься, — утешил Артем. — Праздник все-таки… Ладно, пойду, дел полно.

Утром и впрямь забот полон рот. Прежняя смена за сутки умаялась, к рассвету шевелиться и вовсе перестает, ни сил у нее, ни желания. Поэтому больные, поступившие с середины ночи, как правило, дожидаются развозки, пока свежие санитары не явятся. Ну разве что самых острых растащат по отделениям, под надзор дежурных врачей, чтоб своей головной боли меньше было, а так — ни-ни.

Вот на свежую вахту сразу все и наваливается.

К половине одиннадцатого они с Калачарой сделали четыре рейса.

Была у водителя Калачева и еще одна кликуха — Сколь. Потому что первым словом, которое он произносил в ответ на любую просьбу, независимо от того, кто обращался — хоть врач, хоть безутешный родственник, хоть свой брат-санитар, было именно это:

— Володь, подбрось до метро, все равно по дороге…