– Сейчас вам готовят сюрприз, госпожа миссис Шварценбах.

Колетт:

– Мисс.

– А, мисс, тем лучше.

– Как церемонно. Господин Соколов. Что с тобой, Филипп?

– А как с вами прикажете говорить, госпожа Брунгильда? Я ведь абсолютно тебе не нравлюсь.

– Перестань. – Она положила свою руку на его, сжатую в кулак. Он поцеловал ее руку.

– Прости. Ну, давай за тебя, Колетт, за то, что ты такая. Такая… поразительная, пронзительная мисс.

– Ты тоже пора… пронзительный, – сказала она.

– Ты сама не знаешь, что ты говоришь, – сказал Филипп. – Если бы ты знала, что ты сейчас сказала. Но ты не понимаешь.

– Я плохо говорю по-русски?

– Нет, ты замечательно говоришь по-русски. Не в этом дело. Поразительная, пронзительная – это сильные слова. Ты поразительно пронзительная девушка!

– Ты тоже поразительный, только успокойся и не пей так много.

На эстраде саксофонист, наклонившись к микрофону, произнес:

– По просьбе московского гостя, популярного артиста кино Филиппа Соколова, исполняется песенка Дунаевского из кинофильма «Дети капитана Гранта».

В зале удивленные лица. Кто-то смеется.

– Почему они смеются? – спросила Колетт.

– Потому что они дураки, – ответил Филипп. – Потому что они потеряли детство. Они его потеряли на «широком приморском бульваре».

Оркестр заиграл «Капитана». Филипп пригласил Колетт. Они танцуют. На них смотрят. Больше никто не танцует. Только они. Затем выходят еще несколько пар.

– А почему они теперь не поют? – спрашивает Колетт.

– Слов не знают.

– А ты? Знаешь?

Филипп на эстраде. Он поет сначала по-русски, затем по-английски. Заводит оркестр, они подхватывают мелодию, убыстряя темп, синкопами ломая ритм песни. Танцует зал.

За одним из столиков:

– Выебывается артист!

За другим столиком двое здоровых ребят внимательно смотрят на Филиппа.

Официант подносит две бутылки шампанского к столику Филиппа.

– Это вам и вашей даме прислали грузины вон из-за того стола.

– Спасибо, но не нужно. Отнесите обратно.

– Обидятся.

– Все равно не нужно. Отнесите, отнесите. Объясните, что мы все равно не выпьем. И вежливо поблагодарите, чтобы не обижались.

– Ну пусть стоит, товарищ Соколов, – сказал официант. – С собой возьмете, если не выпьете. А то обидятся, знаете их.

– Ну что за мать твою перетак! – в сердцах сказал Филипп. – Нигде покоя нет.

И всегда ты должен делать не то, что тебе хочется. Ну не нужно нам их шампанское и они сами с их обидами и любовью. Ну ладно, оставьте, потом себе заберете. Поблагодарите их… Или нет! Отправьте от меня бутылку водки и в мой счет включите.

Оркестр рванул лезгинку. Какие-то грузины и русские пошли вытанцовывать. Русские носились по кругу еще активнее грузин.

– Ойса, да Ойса! – вопил один командированный. – Ойса, да Ойса! Ты меня не бойся, я тебя не трону, ты не беспокойся!

Филипп выпил рюмку. Колетт пригубила шампанское.

– Филипп, может, пойдем отсюда?

– Сейчас, милая, расплатимся и пойдем. Где этот чертов официант? Тебе, наверное, все это диким кажется. Вся эта наша вакханалия. Только честно, Колетт?

– Я уже давно у вас. Почти три года. Многое мне нравится, к каким-то вещам привыкла. Но многого, очень многого не понимаю, как ты бы не понял у нас в Америке.

– Чего, например?

– Чего бы ты не понял в Америке? – рассмеялась она. – О, многого.

– Я никогда не буду в Америке, – сказал Филипп. – А чего ты здесь не понимаешь? Почему они прислали шампанское?

– Не только это. Хотя и это. Например, я не понимаю, зачем здесь, на курорте, куда люди приехали отдыхать, столько лозунгов на зданиях и даже на пляже? «Выполним-перевыполним…»

– Ой-е-ей, – тоскливо выдохнул Филипп. – Это действительно необъяснимо. Обратила внимание на лозунг со словами Хрущева, который обещает, что наше поколение будет жить при коммунизме? Ты не будешь, а я буду. Мне это обещано. Понимаешь, лично я, не моя дочь, а я, Филипп Соколов, буду жить при коммунизме…

– А у тебя дочь?

– Да, у меня дочь. И жена. Но люблю я тебя. Это хоть ты понимаешь?

– Ты преувеличиваешь, тебе кажется, что ты меня любишь. Ты не можешь меня любить, ты знаешь меня две недели. Тебе кажется, Филипп.

– Нет, мне не кажется. Не кажется мне. Понимаешь?.. Почему мне всегда говорят, что мне кажется? «Мне кажется? Нет – есть. Я не хочу того, что кажется. Мне кажется неведомы» – это у Шекспира.

– Откуда это? Из «Ромео»? – спросила Колетт.

– Нет, это из другой комедии. Где этот чертов официант?

К столику подошли три человека. Два грузина и один не грузин.

– Извините, пожалуйста, товарищ Соколов, что мы вторгаемся в вашу беседу, – сказал один с сильным грузинским акцентом. – Но очень хочется с вами выпить за ваше здоровье. Извините, пожалуйста, девушка, – обратился он к Колетт, – за назойливость, но товарища Соколова очень любят у нас в Грузии.

– Почему, Гурам, в Грузии, – перебил третий, – Филиппа Соколова всюду знают.

– Нет, я не то хотел сказать. Конечно, его весь Советский Союз знает, но я грузин, понимаете, и говорю от имени грузин. Товарищ Соколов, можно, мы к вам на минуту присядем, а еще лучше было бы, если бы вы с вашей девушкой оказали честь и сели за наш столик. Не возражаете?

Филипп встал.

– Спасибо вам на добром слове и за шампанское. Хотя зря вы, кстати. Ни к чему потратились.

– Что ты такое говоришь? «Потратились», слушай… – засмеялся тот, которого хвалил Гурам.

Филипп понял, что сопротивление бесполезно.

– В общем, спасибо, конечно, но за стол мы к вам не пойдем, нам вообще уже пора. – Подошедшие ждали. – Если хотите, вы присядьте…

Пришедшие не заставили себя уговаривать. Сели.

– Как зовут вашу девушку или жену, я извиняюсь? – спросил Гурам.

– Мою спутницу зовут Колетт, – сказал Филипп и, заметив их недоумение, объяснил: – Она из Чехословакии.

– A-а, из Чехословакии. Очень приятно познакомиться. Гурам Табукашвили, а это мой друг – Шота. Он солист в ансамбле Сухишвили-Рамишвили, слыхали?

Шота, который не произнес за это время ни одного слова, встал со стула, расправил плечи, шаркнул ножкой и клюнул склоненной набок головкой. Он производил странное впечатление. Сам изящный, длинноногий, с узким, как нож, крючковатым носом на маленькой головке, набриолиненные черные волосы, идеальный пробор по центру, плечи широкие, кисти рук тонкие, глаза невидящие… Шаркнул он ножкой, головкой клюнул и сел опять на стул.