– Меня выпустили из Совета безопасности после вторжения, когда весь мир уже рухнул и можно было не бояться, что причиной этому стану я. Сначала я пытался найти кого-нибудь, кто помог бы мне во всем разобраться. Потом, когда понял, что это бессмысленно, просто выдумывал средства, чтобы не дать себе сойти с ума.

– У тебя неплохо получилось, – заметил Баслов.

– Надеюсь, – улыбнулся Борис.

– Ты не ел пищу пришельцев?

– Ел, ведь ничего другого просто не было.

– Странно. Мы предполагали, что основное воздействие на психику людей механики оказывают с помощью психотропных препаратов, добавленных в пищу, и через картинки на экране.

– Наверное, все дело в том, что я некоторым образом не совсем обычный человек. – Борис, словно извиняясь, развел руками.

– В каком смысле? – удивленно поднял брови Баслов.

Солдаты тоже смотрели на Киванова с интересом.

Борис взглянул на Кийска.

– Я двойник, созданный Лабиринтом.

– Тебе об этом сказали в СБ?

– Чтобы выяснить это, не надо было кого-то спрашивать. Достаточно было уколоть себе палец и выдавить каплю крови на платок.

– Не знаю, кто и зачем тебя создал. – Баслов положил руку Киванову на плечо. – Но если тебе удалось сохранить разум и память в дурдоме, каким стал город, значит, ты парень крепкий.

– Послушай, – обратился к Баслову Кийск. – Что это были за мины, которые ты использовал против механиков?

Баслов достал из сумки и протянул Кийску металлический цилиндр.

– Кумулятивные мины, изготовленные нашими умельцами из подручных материалов. Сработано, конечно, кустарно, но сам видел, – действует! Мы делали все в соответствии с рекомендациями…

– Почему ты ничего не сказал мне об этом раньше? – перебил его Кийск.

– Тебе бы наверняка не понравилось, – пожал плечами Баслов.

– Мы потеряли троих человек!

– И уничтожили трех механиков! В засаду мы попали потому, что механики уже ждали нас. А если бы не эти мины, мы все остались бы в городе.

– Согласен, – на этот раз Кийск вынужден был признать правоту Баслова.

– Теперь мы знаем, что с механиками можно бороться.

– Но в город больше не пойдем. Это будет верная гибель.

– Согласен, – улыбнулся Баслов. – До поры до времени.

Вторжение изменило жизнь фермеров в значительно меньшей степени, чем жизнь горожан. Они остались при своей земле, при скоте, при урожае. Вот только полифункциональные комбайны ржавели теперь на полях в тех самых местах, где застало их появление черных дисков, да электронные сторожа не могли больше присматривать за скотиной. Теперь все приходилось делать собственными руками. Но раз уж новым хозяевам сельскохозяйственная продукция не требовалась, посевные площади можно было и урезать, животных и птицу забить или же просто распустить свободно пастись по окрестным полям, оставив только самый минимум, необходимый для себя и семьи. Главное, что дело оставалось, быт был налажен, рыскать в поисках пропитания не приходилось, а следовательно, можно было жить.

Сергей Степашин получил свое хозяйство от отца и вот уже без малого сорок лет сам управлял им. Когда к нему пришли люди с базы Баслова и предложили свою помощь, радости его не было границ. Теперь, когда были дополнительные руки, хозяйство не требовалось сокращать, – работа его, его знания и опыт снова были нужны людям.

Конечно, пришлось немало потрудиться, чтобы обучить бывших городских жителей работе, о которой они имели только самое общее представление. Труд был нелегким, поскольку прежде хозяйство было полностью автоматизированным, а теперь всю работу приходилось выполнять вручную. Но все работали старательно и дружно, потому что знали, что иначе в нынешних условиях не выжить. Неоценимую помощь оказывали и специалисты из организованного на базе исследовательского центра, конструирующие и собирающие довольно примитивные, но, тем не менее, облегчающие труд сельскохозяйственные орудия. Полным ходом шла перестройка под ручное обслуживание вспомогательных цехов и хранилищ. Автопарк фермы теперь состоял из десятка новеньких телег, поставленных на оси от бездействующих автомобилей.

Люди, приходившие с базы, работали на ферме посменно, а те из них, кому фермерский труд пришелся по душе, остались здесь навсегда.

Нынешнее лето выдалось жарким, с дождями, так что и урожай обещал быть отменным, успеть бы только убрать. А на лугах у рощи начали уже заготовку сена для скота на зиму, поскольку подвоза комбикормов ждать было неоткуда.

Все шло не сказать чтобы отлично, но в целом неплохо. До тех пор, пока не стал Степашин замечать то там, то здесь на дальних границах своего большого хозяйства следов появления чужаков. То грядки с картошкой найдет перерытые, то оборванные, поломанные кусты с помидорами и перцем. Сначала думал, что зверь какой лесной безобразничает, но когда наткнулся однажды на след костра с теплой еще золой, понял – люди. И, должно быть, недобрые люди, потому что, хотя и видели, что хозяйство обихоженное, не пришли с просьбой накормить и помочь, а тайком таскали то, что могли унести.

По первому времени Степашин никому ничего не говорил. Напротив, случалось, оставлял возле разрытых грядок булку хлеба или кусок запеченного мяса. Кто знает, что за причина заставляет одних людей других сторониться? Вреда-то от них особого нет. Может, со временем и перестанут дичиться.

Но, когда чужаки стали убивать животных и делали это не ради мяса, а играя, одну за другой посылая в беззащитных коров и лошадей стрелы из мощного охотничьего арбалета, Степашин не на шутку встревожился и обратился за помощью к Баслову.

С базы прислали оружие и десяток солдат, которые теперь по ночам патрулировали поля с еще не снятым урожаем и выгоны для скота. Следов чужаков не стало заметно, но чувствовал Степашин, что не ушли они, а затаились где-то поблизости. А зверь, загнанный в нору, оголодав, только злее становится.

Среди ночи Степашина разбудил какой-то шум в находившемся неподалеку от дома птичнике. Гуси подняли гогот и никак не хотели успокаиваться. Степашин вспомнил историю о том, как гуси Рим спасли, и, усмехнувшись, поднялся на ноги. Он не стал попусту будить прикорнувшего на кушетке у двери солдата, а прихватил на всякий случай его автомат, взял горевшую на столе лампу и вышел во двор.

Ночь была безлунной, и за пределами небольшого желтоватого круга света, отбрасываемого тусклой лампой, ничего не было видно. Степашин повесил автомат на плечо и, что-то ворчливо бормоча под нос, стал неторопливо, нащупывая ступени ногой, спускаться по лестнице.

Неожиданно горла его коснулась холодная, острая сталь. Его схватили невидимые руки из темноты, стащили вниз и затолкнули в угол между стеной дома и лестницей. Все это время он продолжал крепко держаться одной рукой за ремень автомата, а другой – за ручку лампы. Ни того, ни другого отобрать у него не пытались.