– Кто тебе об этом сказал?

– Майра. Она сказала, что ты там целый год проучился, тщетно пытаясь приспособиться, но потом все же решил, что ненавидишь эту школу, и ушел. Как же так вышло, что ты мне никогда об этом не рассказывал?

Доминик снова так сильно затянулся, что самокрутка, вспыхнув, чуть не обожгла ему пальцы. «Черт побери!» Он бросил окурок и растер его о плитки камина. Его солнечное, приподнятое настроение как ветром сдуло; теперь он выглядел замкнутым и до крайности встревоженным. С ним такое и раньше случалось, если он перебарщивал с дозой, хотя вообще-то он редко выходил за рамки умеренности.

– Ну, никакой год я там не учился, – наконец заговорил он. – Я сумел продержаться всего пару триместров. Майра этого просто не помнит, она ведь тогда совсем маленькой была.

– А почему ты ушел? Что случилось?

Он пожал плечами:

– Да ничего особенного не случилось. Просто мама вбила себе в голову, что я одаренный – то есть слишком одаренный для «Саннибэнк Парк», – и заставила меня туда поступить. Я сдал вступительные экзамены, английский и математику, и меня приняли в третий класс. Считалось еще, что я немного знаю латынь, но на самом деле я ни одного гребаного латинского слова не знал. Впрочем, я все равно почти сразу стал первым в классе по математике, а к осени – четвертым по английскому, так что сумел получить стипендию при том условии, что как можно быстрее подгоню эту чертову латынь, которую они до меня уже целых два года учили. – Он принялся сворачивать еще одну сигарету с марихуаной. Интересно, сколько их он уже выкурил за сегодняшний день? – подумала я. – В общем, это был далеко не самый лучший год моей жизни. Именно поэтому я никогда о нем и не упоминаю.

– Но если ты учился в том же классе, что и Конрад…

– Я с ним даже знаком не был, – сказал Доминик. – Неужели ты думаешь, что я бы тебе сразу не рассказал, если б знал его? Конрад состоял не в моем Доме, да и на занятиях мы с ним никогда не пересекались. И потом, когда он исчез, я уже снова учился в «Саннибэнк Парк», где чувствовал себя на своем месте.

– А как тебе в «Короле» пришлось?

– А как ты думаешь? Там надо мной постоянно смеялись. Смеялись буквально надо всем: над моим акцентом, над моими башмаками, над моей школьной сумкой. Мне всегда приходилось сидеть на задней парте – даже на гребаных уроках английского и математики, хотя по этим предметам я был лучше всех. Кроме меня там учились еще только двое чернокожих ребят, но они оба были сыновьями нигерийского дипломата. И тут появился я. Мальчик, который получает стипендию и носит школьную форму, купленную в секонд-хэнде. Мысль о том, что я и в самом деле умный, им даже в голову не приходила. Гребаные «генриетты»! – Он прищурился – то ли от дыма, то ли от горьких воспоминаний. – Отличный ты способ нашла, чтобы мне настроение испоганить, Бекс. Что ж, спасибо тебе большое!

– Извини, – сказала я. – Но мне нужно было это выяснить.

– Ну что, выяснила? Теперь понимаешь, каково мне каждый день видеть, как ты таскаешься в эту чертову школу? Каково мне слушать рассказы о твоих замечательных мальчиках? – Он произносил все это с таким отвращением, что я совсем ушла в себя и чувствовала, что еще немного, и я начну извиняться. Впрочем, мне удалось вовремя себя остановить. Доминик всегда умел вызвать у меня чувство вины – и не только вины, но еще и растерянности, как у ребенка, совершившего проступок, но толком не понимающего, в чем именно этот проступок заключается. И мне вдруг стало ясно, что и Конрад, собственно, заставлял меня испытывать примерно те же чувства.

Я допила свой чай и встала.

– Куда это ты? – удивился Доминик.

– Я устала, пойду лягу, – сказала я.

– Но ведь ты даже подарки свои не рассмотрела, – упрекнул он меня, и я почувствовала, что настроение у него снова резко переменилось. – Не можешь же ты лечь спать, даже не посмотрев, что тебе подарили на день рождения!

Он, должно быть, заметил, какое у меня стало лицо, потому что моментально вскочил, обнял меня и сказал:

– Ну, извини, я веду себя как последний осел! Не сердись. Давай быстренько все посмотрим.

Вот таким он был, Доминик. Дурное настроение у него никогда особенно не затягивалось. Найдет на него – как облако на солнце в летний день, – а вскоре он уже опять прежний. Я так не могу: моя нервная система всегда настроена на тревогу, я знаю, что даже после самого маленького неприятного эпизода мне долгое время не удастся уснуть. Вдруг где-то внутри стен послышалось грозное ворчание водопроводных труб, и я подумала: наверное, это Эмили встала, чтобы напиться воды. И тем не менее по спине у меня от страха тут же поползли мурашки; мне казалось, там, внутри, кто-то шумно ворочается во сне; кто-то такой, кого ни в коем случае тревожить нельзя. Не буди лихо, пока оно тихо…

– Ну, пойдем, Бекс! – продолжал уговаривать меня Доминик. – Не позволяй какой-то ерунде испортить тебе праздник.

И, конечно же, я пошла с ним. И как хорошая девочка, наклеив на лицо сладкую улыбку, принялась разбирать подарки, хотя на душе у меня кошки скребли, а сердце было словно колючей проволокой опутано. Так что подарков этих я совершенно не помню, зато почему-то помню, во что они были завернуты: подарок от Виктории в дорогую, сделанную вручную бумагу; подарок от Эстеллы – в бумагу с пляшущими мышками; а от Майры – с радугами и звездами. От Доминика была маленькая коробочка, перевязанная серебряной ленточкой, а в ней – вычурное кольцо из червонного золота с крошечным бриллиантом, почему-то похожим на злобно прищуренный глаз.

– Это кольцо моей прабабки, – с гордостью пояснил Доминик. – Как оно тебе?

Что я могла ему ответить? Разве у меня был выбор? В очередной раз мое согласие было предопределено. На самом деле кольцо показалось мне весьма старомодным и вычурным, а бриллиант, как и многие старые камни, изрядно потускнел и выглядел каким-то необработанным.

– Красивое, – только и сказала я.

– Надень-ка.

У меня были тонкие пальцы, но, видно, не настолько тонкие, как у давно умершей прабабки Доминика: кольцо было мне явно маловато, но я все же ухитрилась протолкнуть сквозь него сустав пальца.

Доминик поцеловал меня и одобрил:

– Просто идеально! – Он начал было собирать с пола разбросанную упаковочную бумагу, но вдруг что-то еще вспомнил и сказал: – Ой, погоди, мы с тобой еще один подарок развернуть забыли! – Из груды оберток