играющих детей и лай собаки в чаще леса. Шарф остался на крючке в кабинете, и холодный воздух врывался ей уши.

Как всегда, она пошла по той тропинке, по которой они ходили с Говардом, и повернула назад в том месте, где они прекратили прогулку. В серой дали из тумана появилась какая-то фигура, пятно шляпы и пальто. Она узнала не столько силуэт, сколько походку, неповторимую, как отпечаток пальца, и застыла на месте, но, когда он приветственно поднял руку, поспешила к нему.

– Я был в конторе. Твой коллега сказал, что ты ушла погулять, и я догадался, что, наверное, сюда.

– Почему ты не на работе? – Как глупо, что из всех возможных вопросов этот первым пришел ей в голову.

– Я хотел тебя увидеть и не мог ждать, закрыл магазин. Знаешь, если ты владелец магазина, это можно.

Они остановились на тропинке примерно в ярде друг от друга, руки в карманах, не совсем понимая, как им теперь здороваться.

– Как ты? Как Гретхен?

– Насчет Гретхен не знаю. Я несчастен. Твое письмо меня почти прикончило.

Надежда, этот коварный друг, принялась за свои уколы и нашептывания.

– А я чуть не умерла, пока его писала.

– Я все думал и думал о том, что ты написала, и пытался понять, как это может быть, потому что знаю, что ты добрая и мудрая, но я не могу. Я не могу от тебя отказаться.

Джин почувствовала, как по жилам побежала радость, размораживая кровь. Она честно пыталась быть храброй и поступить хорошо и достойно, но она не могла это сделать за них обоих.

– Я думала, что могу. Но это оказалось ужасно. Хуже, чем я могла себе представить.

Он притянул ее к себе, и они вцепились друг в друга, как будто испугавшись (так показалось Джин), что какие-то невидимые руки оторвут их друг от друга. Но он был надежный, как дерево; он сильный, он выдержит все.

– Я проезжал мимо твоего дома в надежде хотя бы увидеть тебя в окне.

– Я собиралась быть сильной и гордой, а превратилась в развалину.

– И все эти мучения зря. – Он стал целовать ее в губы, четыре, пять, шесть раз, пока она со смехом не отстранилась.

– Ты говорил с Гретхен?

– Да, это был очень длинный разговор. Я ей сочувствую, но считать, что мы можем “все починить”, как будто брак – это пара порвавшихся штанов, – это чушь. Я не могу до нее дотронуться, а она до меня.

– А как же Маргарет?

– Да хоть сотня Маргарет, ничего все равно бы не вышло.

– Пока Гретхен не ушла, все было неплохо.

Она и хотела бы не спорить больше, но ей нужно было услышать, как ее доводы разбиваются, пункт за пунктом.

– Да, и если бы она этого не сделала, я бы никогда ее не оставил. Я бы хранил свои чувства к тебе в запечатанной коробке, и ты тоже. Но она ушла, и это меня освободило. И теперь, когда я испытал настоящую любовь – страсть – с тобой, я не могу вернуться. Ты видишь, в чем разница?

– Думаю, да.

Они осмелились ослабить объятья, чтобы друг друга видеть. Одно из преимуществ одинакового роста – глаза на одном уровне.

– Я знаю, что секс – это не все, но это и не ничто. Это часть супружеской любви, может, даже самая большая. Думать, что Гретхен вдруг похоронит свое отвращение и что я смогу с ней снова заниматься любовью, зная, что она чувствует на самом деле, – это совершенное безумие.

– Ты ей это объяснил?

– Да, конечно. Мне кажется, я в конце концов до нее достучался.

– И что она будет делать? Останется с Мартой?

– Наверное. Ей нужно быть с кем-то.

– А ты рассказал ей обо мне – о нас?

– Нет. Я не знал, есть ли эти “мы”.

Он снял свой шерстяной шарф и намотал ей на шею, он без слов понимал, что она мерзнет.

– И я терзаюсь из-за Маргарет, не сомневайся, но ущерб, если это можно так назвать, уже нанесен. Конечно, она была бы очень рада, если бы Гретхен вернулась и мы все зажили вместе, как прежде. Но представь себе, каково ей будет, когда через несколько месяцев все опять развалится – а это неизбежно.

– Я думала, моя жизнь закончилась.

– Знаю. Все, что ты чувствовала, чувствовал и я.

Счастье плавно струилось, а реальность была шершавая, с острыми углами.

– А как же мы сможем быть вместе?

– Мы будем терпеливы и настойчивы. Нужно будет все рассказать Гретхен. И Маргарет. И твоей матери. Это будет непросто, Джин.

– Да.

Она содрогнулась при мысли о предстоящих бурных событиях, но его решимости хватало на двоих. Другой, уже опробованный вариант, оказался непереносимым. Секретов быть не должно. За исключением одного-единственного, который нельзя облечь в слова и который она будет вечно держать в себе. Пусть они верят в невинность, и чудеса, и ангельские голоса; это будет ее дар им всем.

– Я не могу оставить мать. Ты знаешь, что это невозможно.

– Знаю. А я не могу оставить Маргарет. Значит, пока мы не можем быть вместе все время. Но все равно можем друг друга любить, и видеть тебя только раз в неделю лучше, чем ничего.

– Может, если я познакомлю тебя с матерью, она увидит, что бояться не надо.

Один на один с Джин она бы, конечно, упрямилась, но присутствие Говарда ее наверняка обезоружит. К мужчинам она всегда прислушивалась больше, считая их высшими существами.

– Давай. Когда?

– Сегодня вечером. Сейчас?

Раз уж знакомства не избежать, Джин хотела разделаться со всем этим как можно скорее, пока она все еще во власти эйфории.

– Мне надо возвращаться к Маргарет.

– Конечно.

– Но вот завтра они с Лиззи идут смотреть пантомиму, так что у меня свободный вечер.

В его голосе звучала надежда.

– Можешь прийти на ужин? Мать все равно больше не спускается, ест с подноса у себя в комнате. Я вас познакомлю, мы немного поболтаем вместе, а потом сможем сбежать и побыть вдвоем.

Все это звучало очень просто. Но в действительности, как бы прекрасно мать ни вела себя в присутствии Говарда, когда они останутся один на один, упреков не избежать. Чтобы одержать верх, Джин понадобится решимость, даже упрямство. Но она будет знать, что где-то там есть он, безусловно и всегда на ее стороне, поддерживая ее, и это придаст ей сил. Когда мать обнаружит, что ей нечем крыть, Джин сможет проявить великодушие.

– С удовольствием. Ты до тех пор не передумаешь?

– Нет. Ни за что.

Мыслями она уже была впереди, в завтрашнем дне, взволнованная хозяйка, обдумывающая, что бы такого, достойного случая, приготовить на