Разумеется, я отвел душу. Моя самая преданная и единственная слушательница сидела осоловевшая от непосильного труда и поедания взбитого с сахаром яичного белка. Временами она говорила: «Это ты еще не играл» или «Ну, это я помню!» – и страдальчески морщилась от муторной сладости во рту. Я достал бренди, и ей полегчало. В самом конце приватного концерта она, поаплодировав с а л о н н о, вдруг сказала:

– Тим, а почему ты не просишь меня спеть?

Этого вопроса я не ожидал. Она ведь определенно знала, что профессор Перчатников держит меня в курсе всего того, что происходит с ней, и уж о ее временном голосовом дефекте должен был сказать мне сразу. И все же она ждала, когда я сам спрошу об этом.

– А, кстати, может быть, завтра и споешь? – поинтересовался я так, словно и знать ничего не знал. – Профессор говорил что-то о твоем горле – так, значит, уже прошло?

– Нет, Тим, не прошло, – обиженно произнесла она. – И, боюсь, если и пройдет, то не скоро. Говорят, у твоей леди тоже такие же проблемы?

– Почему, черт возьми, она моя? – возмутился от неожиданности я.

– Потому что ты произвел на нее очень большое впечатление, а она на тебя, милый, – с вымученной улыбкой ответила Агнешка. – Меня еще к тому времени не разморозили, но я чувствовала: кто-то тебе уже строит глазки. Я ей их выцарапаю, если она еще раз здесь появится.

– Это кто же у нас тут стучит на пол ставки, что за дятел такой? Антип, больше некому, – сказал я, ничего не понимая в тактике Перчатникова, так как без его позволения майор и мухи бы из комнаты не прогнал.

– Она тебе что-нибудь пела? Нет? А я пела! И тебе очень нравилось, – выпалила Агнешка разом. – Ты, наверное, уже забыл нашу поездку на водном велосипеде? А я помню! Ты пил сегодня пилюльки? Я без тебя жить не буду.

– Ты что, девочка моя? – сказал я, приобняв ее, потому что она была явно не в себе. – Почему ты должна жить без меня? Куда я денусь?

Я говорил это, целуя ее лицо, которое уже было влажным, и сквозь всхлипывания услышал:

– Тебе завтра шестьдесят лет, Тим. Кто-то украл у нас тридцать лет.

– Это не конец света, детка, – утешил я ее.

– Правда? – с надеждой спросила она, заглядывая мне в глаза.

Только за одно то, как она произносила это слово и к а к смотрела на меня, я готов был лишиться всего, что стояло по ту сторону от нее…

Гости явились с коробками, цветами и гитарой в знакомом чехле – я попросил Антипа захватить ее для решительного и, возможно, последнего концерта. Профессор Перчатников презентовал мне пятилитровую бутыль гигантского Джонни с медицинской рекомендацией выпить в течение ближайших десяти лет, а Антип в довесок к инструменту вручил собрание сочинений и исполнений американского блюза на двадцати дисках. Из последней же коробки было извлечено н е ч т о с хитрой Лисичкиной мордочкой, маленькими ушками и подвижным хвостиком. Оно что-то вякнуло три раза, сделало небольшую лужицу на керамике и село ее охранять. Агнешка обомлела и присела рядом. Потом гости осматривали наше жилище, причем, профессор Перчатников изображал из себя председателя приемной комиссии, которому не дали взятки: он всюду совал свой длинный и худой нос, ко всему притрагивался с совершенно непроницаемым лицом. Объект он, конечно, принял и в короткой приветственной речи сказал, что лично ему очень понравилось, как мы все здесь устроили. Антип был более красноречив, и я даже простил его за то, что он сдал меня Агнешке, настучав о леди Памеле. Но, улучив момент, все-таки напел ему «скажите, почему?», и он ответил мне ровно так, как обычно отвечают в таких случаях все представители его рода занятий: «А потому…»

Карбонады по-фламандски всем понравились, но если Антип просто уписывал их за обе щеки, которые у него прибавили в объеме за время, что мы были знакомы с ним, то профессор Перчатников опять же прежде, чем отправить кусочек мяса в рот, долго разглядывал его, принюхивался к нему и медленно разжевывал, прикрыв глаза. Этим он, похоже, выражал свое признание моему искусству кулинара.

Агнешка робела перед ними. Причина этого была мне не понятна, но она вела себя крайне сдержанно, выглядела скованной, говорила только тогда, когда ей задавали вопросы, на которые отвечала преимущественно односложно. Трудно сказать, как бы она выдержала эти несколько часов, если бы не карликовый пинчер, с которым она преображалась, гугукая, как ребенок.

Впрочем, для меня она и была ребенком. Мое более чем трехкратное преимущество в возрасте, давало мне все основания для этого. Я смотрел, как она укладывала карлика в маленький манежик, шедший к собачонку в комплекте вместе с мисочкой и миниатюрным туалетиком, и представлял себе Аги с нашим малышом.

Утром, когда она поздравила меня с особой нежностью (я бы назвал ее п ы л к о й нежностью), уже после того, как мы оделись, она вдруг подошла ко мне, погладила ласково мои заросшие щеки и сообщила, что это еще не все, к о е – ч т о будет еще и вечером. И тут же обняв меня, шепнула: «Мне так много нужно сказать тебе…»

Я догадывался, о чем она скажет мне вечером, но на какой-то миг почувствовал себя дедом, с которым внучка хочет поделиться своими тайнами. Такое ощущение пришло ко мне впервые, потому что до этого я был с ней любовником в постели и любящим отцом во всем остальном.

Новое чувство больше расстроило меня, чем вдохновило. В ванной я посмотрелся в зеркало и, конечно же, увидел там старикана, которого соорудил из себя по недавнему заказу Аги: не слишком старого, не особо дряхлого и не так чтобы отталкивающего. Правда, она, помнится, заказывала старика молодого, здорового и красивого, но что уж вышло…

После карбонадов мы с Антипом немного поиграли. Профессор Перчатников, неплохо откушавший, а также и отвыпивший, аккомпанировал нам временами, постукивая по краю стола, с которого Агнешка уже убрала грязные тарелки. Видимо, в глубокой юности он знал, как держать палочки, и даже, возможно, в конце номера по-пижонски подбрасывал их в воздух. Заглядевшись на него, я сбился с такта, но зато вспомнил, что когда-то он просил меня кое о чем. Свернув предыдущую пьесу, я поднялся и громко объявил: «Portreit of Jenny». Посвящается профессору Перчатникову. За фортепьяно, к сожалению, не Рэд Гарленд».

Мне совсем не понравилось, какой портрет Дженни мы нарисовали в этот раз. Я дважды чирикнул не в той тональности, а Антип в самом начале сбился было с темпа, но к концу прихромал куда надо, да еще и слегка поголосил весьма кстати. Это скрасило как-то наши промахи и даже вызвало бурный восторг публики. Особенно усердствовал профессор Перчатников, который впервые предстал передо мной обычным человеком, любившим выпить и закусить, а также послушать джаз, пусть даже и в сомнительном исполнении. Я ожидал, что он скривит свои тонкие губы и для приличия побьет одним пальцем другой палец, а тут был шум – гам и крики «браво!» Даже Агнешка, и та разошлась не на шутку.

Как ей шло это темно-зеленое платье из тонкой шерсти! Ее льняные волосы ниспадали с плеч, стремясь к инфернальной впадине в низовьях спины, и все в ней было тягуче, как в самом лучшем свинге папы Дюка, и даже ножки ее, обутые в «лодочки» на пятидюймовых каблуках, прогуливаясь с цоканьем по гостиной, казалось, входили самым естественным образом в ритмическую группу вместе с гитарой Антипа.