И сам боец это чувствовал, знакомое это было ощущение, дома такое испытывал, когда главой семьи стал. Домашние могли и поворчать и покапризничать, но как что сильно важное случалось – тоже вот так же поглядывали, выжидая, что разумное скажет старший в семье, глава. И сейчас спутники очень напомнили семью, только, конечно, жена и дитя посимпатичнее были, можно было и полюбоваться, душой отдохнуть, а тут, глядя на осунувшиеся щетинистые физиомордии товарищей, сразу думал, что жрать нечего совсем, последнюю еду, для объема сильно разведенную кипятком, доедают, ночи холодные, а ни одной шинели на четверых, и с оружием – мышкины слезы, и особенно – с патронами. А путь долог, и опасностей чертова прорва, начиная с вездесущих фрицев и кончая обычной простудой, которая в таких условиях не то что из строя вывести может, а и в землю уложит легко.

И ничего другого, кроме как выходить к деревням, не оставалось, и хорошо еще, если обменять есть что. Оно, конечно, могут добрые люди и за так покормить, но это не по-мужски – побираться, словно нищебродам каким. Да и давно известно – чем богаче дом, тем люди в нем скупее, снега зимой не допросишься, а у бедных последнее брать, пользуясь их добротой… нехорошо, в общем. С другой стороны, шинели в лесу не растут, да и с харчами не фонтан; можно, конечно, щавеля с грибами набирать, только это не та еда, чтобы на ней сидючи, воевать в полную силу; так, только чтобы ноги не протянуть. Нормальная еда нужна. Хлеб нужен, крупа, мясо. Иначе будут отощалые бойцы ни к черту не годны, разве что смогут ноги таскать. И то еле-еле, как осенние мухи. А это на войне погибельно.

Одно только и порадовало за все прошлое время – что перестал мучиться Семенов мыслями о том, что надо бы этого потомка Леху убить. Были такие мысли, не только у Петрова, не только. Ненависти или там зависти к сытенькому, пухлому Лехе боец никакой не испытывал, но страшно боялся, что попадет этот источник знаний в чужие руки, и получит страна лютый и неисчислимый вред от безответственной болтовни Лехи, а вместе со страной, понятное дело, этот лютый вред ударит и по родне, и по семье Семенова. И этого допустить было никак нельзя. Ведь ценное оборудование уничтожают, если его вот-вот враг захватит, чтобы не служило оно врагу. Насмотрелся уже Семенов за время своей короткой военной карьеры, как карты с документами жгут, склады взрывают, машины ломают, прицелы и замки пушек прячут, а у винтовок выкидывают затворы и отбивают приклады. Вот и Леха получался таким особо ценным имуществом – как карты, документы, радиостанции, оружие, те же танки наконец. Особенно эти мысли Семенова донимали, когда загремела вся компашка к немцам в плен. В первую ночь несколько раз уже было совсем собирался с духом, чтобы придушить похрапывающего рядом потомка, но так и не смог. Не смог – и все тут. Сейчас радовался той нерешительности своей и тому, что Леха – вот сидит, супчик хлебает. Все-таки правильно почуял тогда, что этот недотепа – свой. Спроси если кто, что для Семенова было это волшебное понимание – свой-чужой, – наверное, не смог бы это боец внятно объяснить, как не смог бы объяснить всякие отвлеченные заумные понятия вроде «любовь», «гражданский долг» или что-то еще в том же духе. Но если кто для Семенова становился своим – то вреда своему никакого боец не мог нанести, это в нем было заложено давным-давно, из замшелых косматых времен, когда выживание было самой главной целью, и человеку, у которого нет «своих», выжить было невозможно. Потому тогда еще это понимание было вколочено в разум людей, на уровне инстинкта, вшито намертво в подсознание. Без своих – никак нельзя. На них только и можно рассчитывать в серьезном деле, а война – это очень серьезное дело.

Леха тоже вроде выводы сделал, особенно после разговора с Петровым. Замкнулся. Стал следить за языком: боец не раз видел, как потомок открывал было рот что-то брякнуть, но передумывал мигом и рот опять закрывал. Не дурак, значит. И в плену себя вел достойно, и в побеге молодцом, а уж разобрался с заковыристым мотоциклом, выручив всю группу, совсем как герой. Хорошо, что Семенов его не убил. Перед собой-то оправдывался, что приказ исполняет, но и не будь приказа, все равно бы не убил. И это – хорошо. Плохо то, что по ночам мерзнуть приходится. И дальше будет хуже. Можно, конечно, проситься на ночлег в деревнях, но это дело рискованное – прикатят фрицы на мотоциклетке, возьмут теплыми, сонными. Можно устраиваться в копнах сена, благо сенокос прошел, и сено теперь было. Но опять же – у немцев лошадей много, насмотрелся. И берут они сено, где хотят, опять же нарваться легко, в лесу спокойнее намного. Но для леса нужны шинелки или другая теплая одежка.

Немцы, к удивлению Семенова, все, как на грех, были без шинелей, так что у них разжиться не получалось. Когда увидел давеча мертвых товарищей на телеге, мелькнула поганенькая юркая мыслишка, что наконец-то шинелки и попались, ан даже на первый взгляд стало ясно – нет. Не будет поживы. Раненых положили в спешке прямо на голые доски, не прикрыли ничем, так что единственное, что на секунду привлекло внимание, – так это странноватый старомодный латунный знак на рваной гимнастерке того, что лежал ближе к лошадке. И надпись была на этом знаке непривычная (а Семенов, после того как его научили грамоте, жадно читал все, что на глаза попадалось) и гласила: «Честному воину Карельского фронта»[84]. Видать, редкостью были на Карельском фронте честные воины, раз их такими знаками награждали. В возрасте был этот мужик, двое других умерших раненых его моложе, да вот только обмундирование на всех троих было залито кровищей и порвано, словно их собаки трепали стаей. И на троих было три ботинка, к тому же тот волосатый, на ком была пара, ухитрился еще при жизни так башмаки расшлепать, что они уже каши просили, отвалив подметки, неаккуратный был человек. И ремней у покойников не было, и карманы пустые, и никаких сумок. В общем, нечем с них поживиться, кроме дранины, которой только пол мыть, а чинить – ниток не напасешься. Хорошо еще, полуживая лошадка имелась.

Семенов немного пришел в себя. Спросил старательно облизывающего трофейную ложку, словно на ней поджарка мясная прилипла, Жанаева:

– Харчи все кончились?

Бурят кивнул. Но спрашивать ничего не стал, с пониманием человек. А городской шебутной Середа не утерпел:

– Вид у тебя, словно ты черта увидел. Не нашел деревню поблизости?

И тут же сконфузился. Потому что понял – одной фразой сморозил сразу несколько глупостей.

– Что ее искать, иди себе по дороге – так и упрешься.

– Поговорить не получилось?

– Почему не получилось? Очень хорошо поговорил. Старичок такой вежеватый попался, на телеге ехал. Лошадку нашу ему сторговал, по рукам ударили; много не даст, зараза, но сыты будем и кожушком разживемся. Я ему не сказал, что нас несколько, сказал, что один я.