Друг мой сердечный Григорий Александрович! Третьего дня окончили мы своё шеститысячевёрстное путешествие и с того часа упражняемся в рассказах о прелестном положении мест Вам вверенных губерний и областей, о трудах, успехах, радении, и усердии, и попечении, и порядке, Вами устроенном повсюду. И так, друг мой, разговоры наши, почти непрестанные, замыкают в себе либо прямо, либо сбоку твоё имя, либо твою работу...»

Как Екатерина без конца говорила о своём путешествии, так и вся Европа разговаривала об этом. Иностранные послы, сопровождавшие императрицу, разнесли молву об этом путешествии, о могуществе и успехах князя Таврического. Но это путешествие имело самые печальные последствия.

Екатерина, едучи в Крым, и так уже понимала, что Турцию не обрадуют и строительство флота на Черном море, и большая армия, собранная Потёмкиным на берегах Чёрного моря, и запасы боеприпасов, складированных во вверенных ему частях империи. Понимала и потому договорилась с Иосифом о войне. И едва она приехала в Петербург, как начались усиленные приготовления к новой войне. Она была неизбежна.

— Может ли человек быть счастливее меня?

Князь обвёл взглядом гостей, сидевших за роскошно накрытым столом в одном из его богатейших дворцов. Все внимали каждому его слову, торопясь излить свои верноподданнические чувства к могущественному вельможе. Тут были и простые графы, и иностранные посланники при российском дворе, тут были все, кто хотел просить у князя милостей, денег, домов, земель, крепостных крестьян. Все они униженно слушали князя, выбирая минуту, чтобы обратиться к нему с просьбой.

— Может ли человек быть счастливее меня? — повторил князь, грустным взглядом обведя своих гостей.

С самого начала обеда он был весел, любезен, но тут вдруг сделался грустен, мрачен, и отчаяние сквозило в каждом его слове.

— Всё, чего желал я, — продолжал Потёмкин, — все прихоти мои исполнялись как будто каким-то очарованием. Хотел чинов и орденов — имею. Любил играть — проигрывал суммы несчётные. Любил давать праздники — давал великолепные. Любил дорогие вещи — имел их столько, сколько ни один частный человек не имеет так много и таких редких. Словом, все мои страсти выполнялись в полной мере...

Он ещё раз обвёл взглядом своих гостей, вдруг поднялся, схватил со стола дорогую венецианскую фарфоровую тарелку, бросил её с силой на пол, разбив вдребезги, кинулся в свою спальню и запёрся там. И никакой силой нельзя было вытащить его оттуда. Гости продолжали веселиться на роскошном празднике, словно бы тут и не бывало князя, жалея лишь об одном: не придётся испросить милости и почести.

Несколько дней князь не выходил из комнаты, валяясь на мягких диванах в широчайшем бархатном халате, нечёсаный, нестриженый, неумытый.

Эти припадки меланхолии повторялись у Потёмкина довольно часто, но всегда кончались одним и тем же: князь приказывал подавать ему грубую солдатскую форму, садился в рогожный возок с продранным верхом и дни и ночи скакал туда, куда призывало его несчётное количество дел...

Крайности были у Потёмкина и в одежде. Часто ходил он в затрапезном халате, под которым ничего не было, даже иностранных министров принимал в этом наряде, превосходя надменностью всех вельмож и министров двора её императорского величества, то вдруг облачался в суконный солдатский топорный мундир, а то приказывал принести ему платье, на котором было нашито столько бриллиантов, что они затмевали сияние свеч. Один эполет на парадном платье Потёмкина стоил четыреста тысяч рублей, а пуговицы и пряжки на башмаках доходили в цене до нескольких тысяч. Эта чисто азиатская роскошь сменялась у Потёмкина грубой одеждой с дырами и заплатами, одна крайность переходила в другую.

Его стол считался самым изысканным и самым роскошным в Петербурге. Устрицы, паштеты, парижские трюфели, ананасы — всё это громоздилось на столах, предназначенных для самых важных обитателей столицы. Но усевшись в дрянной возок, скача по кочкам и колдобинам десятки вёрст в день, Потёмкин предпочитал всему чёрный хлеб с чесноком да неизменный квас, которого выпивал по нескольку бутылок в день.

Турецкая война застала его в такой вот меланхолический период, когда Потёмкин был в отчаянии и безысходной тоске, ничем не занимаясь и лишь без конца обращаясь к Богу.

А Турция сразу после путешествия Екатерины на юг, в июле 1787 года послала России ультиматум, словно бы вызов северному соседу, и посла России в Константинополе Булгакова заключила в Семибашенный замок. Это была война.

Ещё во время путешествия Екатерины светлейший беседовал с французским послом в Петербурге графом де Сегюром о полном разделе Турции, и этот разговор тоже стал предметом опасений и возмущения Порты. Граф Сегюр писал в Версаль:

«Мы так привыкли к тому, что Россия легкомысленно бросается в самые рискованные предприятия и счастье при этом неизменно помогает ей, что рассчитать будущие действия этой державы по правилам политической науки невозможно...»

Французы, как могли, помогали Турции, высылая своих военных комиссаров в Порту, инструкторы этой страны наставляли турецкие орды, чтобы сражаться с Россией Порта могла эффективно. Австрийский император Иосиф Второй тоже сделал всё для того, чтобы война разразилась. Он непременно хотел урвать кусок и для себя.

Французский посланник не раз призывал Иосифа не подливать масла в огонь, не поддерживать милитаристские настроения Екатерины, но Иосиф легкомысленно отвечал ему:

— Чего же вы хотите? Эта женщина в исступлении, вы это видите сами, надо, чтобы турки уступили ей во всём. У России множество войска, воздержанного и неутомимого, с ним можно сделать всё, что угодно, а вы знаете, как низко ценят здесь человеческую жизнь. Солдаты прокладывают дороги, устраивают порты в семистах милях от столицы без жалованья, не имея даже пристанища, и не ропщут. Императрица — единственный монарх в Европе, действительно богатый. Она тратит много и везде и ничего не должна. Её бумажные деньги стоят столько, сколько она хочет...

Но Иосиф глубоко ошибался, слишком высоко оценивая состояние русского войска. Все собранные Потёмкиным в Крыму солдаты годились только для парадов, и хотя светлейший ввёл в армии новое обмундирование, свободное и простое, заменил букли стрижкой в кружок, отменив заплетание кос, завивку буклей, посыпание их мукой и смазывание салом, но боевая подготовка войска была чересчур облегчённой. Солдаты не умели стрелять, не могли производить манёвры, не хватало пушек, снарядов, пуль, а голодать эти солдаты уже привыкли — никогда не было достаточного подвоза продовольствия и боеприпасов.

Что и показала начавшаяся война — турки очень скоро завоевали славу побед над русскими. Поражения стали для Потёмкина ещё одной каплей в его меланхолическом настроении. Он даже писал Екатерине, что надо немедленно эвакуировать Крым, сдаться на все условия турок. Понимал Потёмкин, что эскадра, выстроенная из гнилого дерева, недолго выдержит натиск врага, а плохое снабжение и недостаточная подготовка солдат сделают своё недоброе дело.