Всем и каждому повторяла она одно и то же:

— Кем заменить такого человека? Я и все мы теперь как улитки, которые боятся высунуть голову из своей скорлупы...

И Екатерина старательно писала Гримму о своём большом горе, о великом человеке, который всю свою жизнь положил на служение ей, императрице, и отечеству. Она жаловалась и жаловалась, понимая, что лишь бумаге может она доверить своё безутешное чувство.

Но вместе с тем она уже соображала, как завершить дела князя и прежде всего кого отправить на Ясский конгресс, где шла речь о заключении мира с Турцией после кровопролитной, такой яростной войны. Нет, так, как Потёмкин, никто не проведёт переговоры. Только светлейший князь мог нарушить их ход каким-нибудь остроумным замечанием, только он мог красноречиво рассуждать о пользе и вреде для двух государств той или иной статьи договора. Так, как Потёмкин, никто не сумеет устроить праздники и пиры для участников переговоров, никто не сможет так склонить их к российской выгоде. Нет, положительно князя заменить некем. В Коллегии иностранных дел сидит толстый, тупой и неповоротливый Остерман, которому, кроме своих выгод, ни до чего нет дела, а все вопросы он может задать лишь через своих помощников, благо они у него есть, и лучший из них — вице-канцлер Безбородко. Но и ему не могла доверить Екатерина эти переговоры, могущие обернуться для России и большими выгодами, и крупными потерями. Нет, никто, кроме её любимца, кроме светлейшего, не может провести эти переговоры так, чтобы и волки были сыты, и овцы целы...

Она писала долго, постепенно увлекаясь, и уже проглядывали её сухие глаза, и мокрый платок был отодвинут в сторону и скоро упал на пол, где его никто не подобрал. Она вошла в свой обычный рабочий ритм и теперь уже думала практически и обстоятельно, как быть без Потёмкина, кому доверить Черноморский флот, его главное учреждение, кому проехать по всем границам с Турцией, а главное, кому быть на переговорах с турками...

К девяти, когда она уже вовсе успокоилась и слегка позавтракала, в приёмной уже сидели её секретари, сановники и генералы, ждущие указаний.

Раньше всех явился Александр Андреевич Безбородко в своём мешковатом кафтане, в тупоносых башмаках и толстых чулках, которые никак не держались на его неуклюжих полных икрах. Как ни старался камердинер Александра Андреевича удержать чулки, подвязав их под коленками большими подвязками, да ещё и закрепив булавками, чулки всё равно съезжали гармошкой и позорили своего хозяина.

Екатерина всегда глядела на его чулки, не желавшие держаться указанных им границ, и скрывала улыбку, зная, что голова у Безбородко не пустой чердак, где мебели негусто, а светлая, могущая придумать очень важные вещи. Сейчас она даже не обратила внимания на его непокорные чулки, лишь подняла голову, и слёзы снова застлали её взгляд.

— Григорий Александрович, можно сказать, сам себя убил, — проговорил Безбородко едва слышным голосом. — Что же это, в самые холодные ночи приказывал открывать все окна в доме, да ещё кропильницу из рук не выпускал и всё время прыскал из неё себе на голову холодной водой...

— Знаю, Александр Андреич, не берёг он себя, для меня и для отечества все силы свои направлял, но и мы его не уберегли...

Безбородко склонил голову, делая вид, что отирает слёзы, а сам в это время уже доставал из бумажного конверта и раскладывал перед Екатериной самонужнейшие, не терпящие отлагательства бумаги.

— Теперь у нас нет никого по Коллегии иностранных дел, — произнесла Екатерина, — придётся тебе взять на себя этакую обузу...

— Тяжеленько будет, — бодро сказал Безбородко, — да ведь для тебя, матушка, никакой труд не тяжёл. А вот и дело первое будет по коллегии — закончить разговоры с турками, что князь начал. Боюсь, надобно мне будет туда поехать, разве что кого другого определите...

— Да уж кого другого? Конечно, тебе и придётся, Александр Андреевич, взять на себя это дело. Просмотри всё, что князь оставил, какие пометки, какие словечки, и действуй так, чтобы и нам выгода, и Европе не в обиду...

Безбородко собрал свои бумаги, сложил их в тоненький кожаный портфельчик и грузно вышел из кабинета.

В голове его вертелась одна и та же мысль: наконец-то, наконец-то он станет действовать сам, без подсказки Потёмкина, без того, чтобы отсылать ему на апробацию[37] все бумаги. А то было так: вышлет бумаги Безбородко — а императрица требовала, чтобы без совета с князем ни одно дело не решалось, — и ждёт месяцами ответа. Князь когда ответит, а когда просто забудет сообщить свои советы. Вот и промедление, вот и затор. А уж теперь он, Безбородко, всё по Иностранной коллегии сам решать будет, в одиночку, никому важных бумаг не доверит...

Он потирал руки: очень удачно смерть Потёмкину вышла, очень это на руку вице-канцлеру Безбородко.

Александр Андреевич заехал на минуту в свой великолепный дворец, подаренный ему императрицей, и приказал подавать свой обычный пятничный наряд — теперь до утра понедельника он был свободен и мог делать всё, что угодно, а уж сегодня он так веселился, так гордился и радовался, что не мог пропустить свою обычную недельную забаву. Простой синий кафтан без всяких знаков отличия, круглый картуз без козырька — и вот уже не узнать вице-канцлера государства в этом неуклюжем рабочем человеке. Он поехал в маскарад француза Лиона, где до утра веселилось простонародье, вытаптывал неуклюжие па кадрили и всматривался в хохотушек из плебейства, прыгавших и скакавших под звуки весёлой зажигательной музыки. А потом, уединившись с какой-нибудь наиболее шаловливой из этих хохотушек, отдавался самому грубому разврату.

Неизменные сто рублей в кармане давали ему возможность познакомиться с самыми нечистыми и дешёвыми притонами, где ждало его ни с чем не сравнимое удовольствие. Здесь, в окружении пьянчуг в грязных отрепьях, чувствовал он себя так весело и свободно, как никогда не бывало с ним во дворцах и на балах знати. Там он вечно ощущал себя стеснённо, напряжённо вслушивался в каждое слово, чтобы ответить, как полагается, оглядывал свой расшитый бриллиантами придворный наряд. А тут откуда что бралось! Блестки остроумия, непритязательные шутки, непристойности и грубые жесты — всё вдруг выпирало из Безбородко, делало его развязным, свободным, откровенно пошлым.

Теперь же ещё и внутреннее удовлетворение заставило его утонуть в грубом и грязном разврате и похваляться в душе своей сообразительностью и семимильными шагами к самым высоким вершинам власти в России.

Можно подумать, что свои страстные порывы Безбородко не имел возможности утолять дома, чтобы не шататься по грязным кабакам и публичным домам. О нет, во дворце, подаренном ему императрицей, его ждал целый гарем: смазливые молоденькие итальянки, грубоватые знойные гречанки, попадались даже персиянки, а уж русские девки менялись каждый месяц.

Долгое время вроде бы хозяйкой в его загородном доме была танцовщица Каратыгина. Она разыгрывала эту роль, встречая гостей Безбородко — иностранных послов с их неофициальными дамами, сановников и вельмож, ищущих острых ощущений и сбегавших от нудной домашней рутины. Как ни старался Безбородко походить на своего покровителя Потёмкина по размаху и роскоши своих весёлых праздников, но конечно же уступал ему в богатстве воображения и изысканности таких пирушек. Зато устроил Безбородко коварную забаву для своих гостей: в его честь, в честь его гостей палили из пушек местного гарнизона. Сама Екатерина разрешила ему воспользоваться этой честью — Безбородко и пользовался ею. Частенько наведывался на эту загородную роскошную дачу придворный медик Роджерсон, и Безбородко после каждого из его рецептов приказывал стрелять. Разумеется, обо всём этом знала Екатерина, но только молча улыбалась странной прихоти своего фактотума[38].