Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Что, вышли погулять?
— Да, сэр. Да, сэр!
И Джонс торопливо уходил в другую сторону, а ректор, погрузись в свои думы, шел своей дорогой.
Эмми рассказала об этом миссис Мэгон с презрительным высокомерием.
— Почему ты не скажешь Джо? Хочешь, я ему скажу?
Эмми фыркнула независимо и уверенно:
— Про этого-то червяка? Еще чего! Я я сама с ним справлюсь. Драться я тоже умею!
— И, наверно, здорово умеешь!
— Еще бы! — отрезала Эмми.
5
Апрель перешел в май.
Дни бывали и погожие, и ненастные, дни, когда дождь мчался по лугу с серебряными копьями и когда дождь катился с листа на листок, а птицы всё пели в притихшей, отсыревшей зелени деревьев, любились и спаривались, строили гнезда и пели; дни, когда дождь становился нежным, словно грусть девушки, что грустит ради самой грусти.
Мэгон уже почти не вставал. Для него сделали переносную кровать, и он лежал на ней то дома, то на веранде, где глициния опрокинула свое прохладное лиловое пламя, и Гиллиген читал ему вслух. Они покончили с историей Рима и теперь плыли по тягучему очарованию «Исповеди» Руссо, вызывавшей в Гиллигене застенчивый, детский восторг.
Добрые соседи заходили справиться о здоровье; специалист из Атланты заехал один раз по их просьбе, второй раз — по своему почину, по-дружески; он упорно называл Гиллигена «доктор», проболтал с ними полдня и уехал. Миссис Мэгон и он ужасно понравились друг другу. И доктор Гэри заезжал раз или два, всех обидел и уехал, изящно дымя тоненькой самокруткой. Он и миссис Мэгон ужасно не понравились друг дружке. Ректор становился все спокойнее, все седее, не чувствуя ни радости, ни горя, не ропща и не сдаваясь.
— Вот погодите, пройдет еще месяц. Он окрепнет. Сейчас трудное время для инвалидов. Вы со мной согласны? — спрашивал он свою невестку.
— Да, да, — говорила она, глядя на зеленый мир, на ласковую, такую ласковую весну. — Да, да.
6
Пришла открытка. Такие покупают за пенни вместе с маркой. А перо и чернила на почте дают даром.
«Письмо получил. Напишу потом. Привет Гиллигену и лейтенанту Мэгону,
7
Мэгон спал на веранде, а они втроем сидели под деревом на лужайке, глядя, как заходит солнце. И вот уже покрасневший край диска, словно круг сыра, разрезало решеткой, увитой глицинией, и бледные нераскрытые почки слабо затрепетали на мертвеющем закате. Скоро вечерняя звезда встанет над верхушкой тополя и смутит его покой, непорочная, неприступная, и тополь, ветреный, как девушка, стоял, темнея, в застывшем страстном восторге. Половинка луны светлой сломанной монеткой висела в зените, и в конце лужайки первые светлячки разлетались ленивыми искорками остывающего костра. Прошла негритянка, мурлыча мелодию псалма, мягкую, бесстрастную и печальную.
Они сидели, тихо переговариваясь. Трава посырела от росы, и Маргарет почувствовала эту сырость сквозь тонкую кожу туфель. Внезапно из-за угла выбежала Эмми и, взлетев по ступенькам, метнулась в дом, стрелой в темноте.
— Господи, что такое… — начала было миссис Мэгон, но тут они увидели, как Джонс, похожий на толстяка-сатира, выскочил, безнадежно отставая от нее. Заметив их, он сразу замедлил бег и подошел к ним, уже как всегда, небрежно, вразвалку.
Глаза у него были спокойные, прозрачные, но Маргарет слышала, как тяжело он дышит. От смеха она сначала не могла выговорить ни слова, потом с трудом сказала:
— Добрый вечер, мистер Джонс!
— Слушьте, с чего это вы?.. — с любопытством опросил Гиллиген.
— Не надо, Джо, — остановила его миссис Мэгон Глаза Джонса, прозрачные и желтые, непристойно-греховные, как у козла, оглядели их обоих.
— Добрый вечер, мистер Джонс. — Ректор вдруг очнулся, заметил его. — Опять гуляете, а?
— Бегает! — поправил Гиллиген.
И ректор переспросил:
— А? — и поглядел сначала на Джонса, потом на Гиллигена.
Миссис Мэгон указала на стул:
— Присаживайтесь, мистер Джонс. Вы, должно быть, несколько утомились, не так ли?
Джонс с трудом оторвал глаза от дома и сел. Парусина провисла под его тяжестью, он привстал и повернул кресло так, чтобы видеть сонный фасад ректорского дома. Потом снова сел.
— Послушайте, что это вы делали? — спросил его Гиллиген.
Джонс глянул на него бегло, хмуро.
— Бежал! — отрезал он и снова уставился на темный дом.
— Бежали? — повторил священник.
— Знаю, что бежали, отсюда видал. Я вас опрашиваю: с чего это вы побежали?
— Хочет довести свой вес до нормы, быть может, — заметила миссис Мэгон со скрытой иронией.
Джонс уставился на нее желтым глазом. Сумерки быстро сгущались. Джонс казался бесформенной, толстой грудой в своем светлом спортивном костюме.
— Может, я себя до чего-нибудь. и довожу, только не до брака.
— Я бы на вашем месте яе говорила так уверенно, — возразила она, — такое ухаживание, пожалуй, доведет вас до чего угодно!
— Да уж, — поддержал ее Гиллиген. — Но если вы таким способом пытаетесь раздобыть себе жену, так лучше сватайтесь еще к комунибудь, только не к Эмми. Пока вы еешоймаете, вы превратитесь в тень. То есть, если вы за ней собираетесь бегать на своих на двоих, — добавил он.
— О чем это вы? — опросил ректор.
— А может быть, мистер Джонс только собирается написать стихи. На собственном опыте, так сказать, — проговорила миссис Мэгон. Джонс пристально взглянул на нее. — Про Аталанту, — добавила она.
— Атланта?[23] — повторил Гиллиген. — А при чем тут город?..
— Попробуйте в следующий раз золотое яблочко, мистер Джонс, — посоветовала она.
— Или горсточку соли, мистер Джонс, — тонким фальцетом пропищал Гиллиген. Потом, уже своим естественным голосом, спросил: — Но при чем тут Атланта?
— Или клубничку, мистер Гиллиген, — злобно оказал Джонс. — Но так как я не Господь Бог…
— Вам оказано: заткнитесь! — грубо оборвал его Гиллиген.
— В чем дело? — спросил ректор.
Джонс неуклюже повернулся к нему.
— Мы о том, сэр, что мистер Гиллиген находится под впечатлением, будто его остроумие столь же важно для меня, как мои поступки для него.
— Ну, нет! — горячо запротестовал Гиллиген. — У нас с вами и мыслей общих нету, уважаемый!
— А почему же нет? — заметил ректор. — Вполне естественно, что и поступки и мысли человека так же важны для других, как для него самого.
Гиллиген напряженно старался понять, о чем речь. Все это было для него путаницей, неразберихой. Но сам Джонс был реальным, осязаемым, и он уже нацелился на Джойса.
— Разумеется, — покровительственно согласился Джонс. — Существует сродство между всеми выразителями человеческих поступков, мыслей и чувств. Наполеон считал, что его поступки важны для всех. Свифт — что его чувства