В толпе я вижу Петера. Вижу Кинг-Конга. И вижу своего старого доброго друга Майкла Мак-Маллина.

Рядом с главным входом я нахожу стоянку велосипедов, современных горных велосипедов, которые используются для передвижения от корпуса к корпусу. Они без замков. Их можно брать на время. Кому придет в голову украсть велосипед посреди пустыни?

14.

Поблескивает луна. Непроглядной тьме вокруг меня нет конца. Очень далеко впереди я предполагаю существование гор — не потому, что их видят глаза, а потому, что там кончается темнота. Все вокруг большое, плоское и черное. Кажется, что я лечу по воздуху. Внимание попеременно обращается то на небо, которое куполом висит надо мной, то на пятно света от фонарика, которое, раскачиваясь, ведет велосипед за собой по асфальту.

Я мерзну. Мне страшно. Так, вероятно, страшно астронавту, когда он все больше отдаляется от своего космического корабля.

Тишина. Ни воющих койотов, ни дальних свистков паровозов, ни стрекочущих сверчков. Единственный звук под этим куполом тишины — скрип велосипеда.

У ночи нет конца. Лунный свет — плоский и холодный. В черной, хоть глаз выколи, ночи свет велосипедного фонарика пожирает метр за метром белую разделительную полосу.

Ближе к утру на горизонте появляется желтая полоса. Я надеялся разогреться от быстрой езды и вспотеть, но у меня до сих пор стучат зубы от холода.

Около огромного ржаво-красного камня я останавливаюсь, запыхавшийся и дрожащий. Сижу на жесткой велосипедной раме и наслаждаюсь восходом солнца.

15.

Когда мне было восемь лет, папа и Трюгве впервые повели меня в парилку. Перед этим мы совершили большой пешеходный переход на сильном морозе. Когда меня пригласили в парилку, я почувствовал, что меня посвящают в секретные ритуалы взрослых. В первые минуты я мужественно сидел, хватая воздух губами. Потом папа вылил из ведра воду на раскаленные камни.

В пустыне нет деревянной двери, которую можно распахнуть, чтобы выбраться на волю.

Тепло обнимает меня, словно нагретое полотенце. Воздух тяжелый и плотный. Жар ползет по телу. Дышать больно. Солнечные лучи пронзают насквозь.

Я еду механически. Каждый поворот педалей — завоевание. Неожиданно для себя обнаруживаю, что я сошел с велосипеда и качу его рядом с собой.

Воздух дрожит. Жар кажется стеной из вязкой резины.

Я слышу звук задолго до того, как появляется автомобиль. Поэтому я успеваю скатить велосипед с шоссе и спрятаться в углублении. Через несколько минут он проносится мимо.

«Мерседес» с тонированными стеклами.

На всякий случай (и чтобы набраться сил) остаюсь лежать в углублении. Здесь когда-то протекал ручей. Очень давно. Скорее всего, в древние времена.

Хочу пить. Я не взял с собой воды. Когда я совершил побег, было не так жарко. Я предполагал, что у меня уйдет четыре-пять часов, чтобы от комплекса института добраться до цивилизации. Четыре-пять часов я легко мог прожить без воды. Так я думал. Если это можно было назвать словом «думать».

В русле высохшего ручья видны неровные слои сланца и ржаво-красного песка. Русло тянется к далеким фиолетовым скалам. Прямо у меня перед глазами скачет насекомое с длинными ногами. У него вид радиоактивного мутанта, чего-то среднего между жуком и пауком. Значит, кто-то здесь все-таки живет.

Солнце бьет меня по лицу и рукам и прижимает к земле плечи. Каждый луч весит килограммы. Если бы у меня не было так сухо во рту, я плюнул бы на камень, чтобы посмотреть, как влага зашипит и тут же испарится.

Я подкатываю велосипед к шоссе. Через несколько минут по моей спине уже ползут языки пламени. Сначала я пытаюсь идти рядом с велосипедом. Асфальт кипит. Прилипает к ногам. Над дорогой висит дымка. Сердце глухо стучит. Пот со лба стекает на глаза и жжет. Из воздуха медленно исчезает кислород. Я тяжело дышу, стараюсь уменьшить потребление воздуха. Через пелену слез пытаюсь увидеть какой-нибудь ручей, источник, тень. Жара убивает меня. В глазах появились черные точки. Обзор резко уменьшился. Так бывает, когда смотришь в бинокль с обратной стороны. Но жажда еще не довела меня до безумия. Тогда я увидел бы мираж, фата-моргану, красочный оазис из фильмов про утенка Дональда! Но я вижу только пустыню из камней, жару и дальние скалы.

16.

Стоя на коленях у скалы, рядом с углублением, которое когда-то давным-давно, вероятно, было источником, я прихожу в себя. Велосипеда нет.

Я поднимаюсь на ноги, смотрю на дорогу и ищу велосипед или что-нибудь еще, за что мог бы зацепиться взгляд. Язык прилип к нёбу и издает сухие щелкающие звуки. Меня тошнит. Но ничего не выходит наружу. Опускаюсь на колени и начинаю стонать. Поднимаю глаза. Белое солнце полыхает на небе.

Больше я ничего не помню.

1.

Мне в голову забили раскаленный болт, лицо намазали каустической содой, руки воткнули в кувшины с расплавленной лавой. Я слышу пульсацию электрического аппарата. Звуки вызывают в памяти удары часов у нас дома, в Вороньем Гнезде. Глухие и размеренные. Вздохи времени. Каждый час завершается боем.

Мама перестала заводить часы в тот день, когда похоронили отца. И они стали молчаливым напоминанием о кончине папы и о своей собственной незаметной смерти.

2.

— Бьорн Белтэ, ты крепкий орешек!

Свет приглушен. Я делаю осторожный вздох, выпускаю воздух, еще раз вдыхаю. Чувствую сильную боль.

Малыш Бьорн… проснись… медвежонок… маленький принц…

Я лежу в комнате с невероятно высоким потолком. Аромат старины. Стены оштукатурены и побелены. Тоненькая трещина разрезает потолок.

— Проснись! — зовет голос.

Полупрозрачная светло-зеленая занавеска отгораживает кровать.

Когда я облизываю потрескавшиеся губы, на лице появляются трещинки от кончиков губ до виска. Лицо — фарфоровая маска, которую передержали во время обжига. Она лопнет в ту же секунду, как кто-нибудь прикоснется к ней пальцем.

Малыш Бьорн… проснись же!..

В вене у меня игла. Сверху, от бутылки капельницы, вниз идет трубка. Жидкость медленно сочится по трубке и попадает в кровь. «Сыворотка истины? — думаю я. — Содиум пентотал, который разделяет тормозные колодки ума на масло и жир».

Голос:

— Ты проснулся?

Я не знаю, проснулся я или все еще вижу сны. Возможно, я попал в больницу. Возможно, мои преследователи просто набили первое попавшееся помещение медицинской аппаратурой. Чтобы вылечить меня. А может быть, поймать меня.

Я стараюсь поднять перевязанные руки. Это все равно что поднимать две раскаленные свинцовые болванки. Я начинаю стонать.

— Солнечный ожог, — сообщает голос.