Жрица приглушённо рассмеялась:

– Зато я хорошо знаю своего приёмного сына. Время от времени он показывает весьма прискорбное безрассудство, но не тогда, когда дело касается рудничной работы.

Волкодав молча стоял подле неё. Опять о нём судили и рядили, словно о тыкве на грядке, но обидно почему-то не было. Может, потому, что обе женщины действительно имели какое-то высшее право так поступать.

– Он, кстати, не совсем косорукий, – сказала Гаугар. – Я бы, пожалуй, взяла его… края обсекать. Где его выучили держать молоток?

– В Самоцветных горах, – сказала мать Кендарат.

Матерь Луна! Ты, что блещешь в бескрайней ночи,

Праведный путь среди многих узнать научи!

Иригойен стоял у стены Освободителя, приникнув к ней ладонями и лбом. Глаза гимнопевца были плотно зажмурены, лицо исказилось страданием.

Тёплое лето от века сменяет зима,

И золотому светилу наследует тьма.

Но наступает злосчастное время невзгод,

Чёрные тучи грозят поглотить небосвод,

Жалкий молебен смолкает, впустую допет,

И не спешит в небеса долгожданный рассвет…

Когда люди двести лет приходят в одно и то же место ради молитвы, такое место делается особенным. Оно обретает неслышимый голос и многое может нашептать человеку, умеющему слушать беззвучное. Голос Иригойена странно отражался от скалы, уносясь в низкие тучи, и позже кто-то из рубщиков клялся, будто оттуда ему отвечал дрожащий серебряный свет.

Матерь Луна! Ты несёшься в ночных облаках!

Лик Твой туманят утраты, и горе, и страх.

Но и приняв новолуния злое тавро,

Снова нам даришь святое Своё серебро.

Ты не сдаёшься – не след поддаваться и нам!

Смерть и неволю, измену, обиду и срам —

Выдюжим всё! И не будет великой вины,

Если мы выйдем из мрака черны и страшны,

Шерстью звериной покрывшись в холодной ночи,

В грубых руках огонёк сберегая свечи…

* * *

– Лунное Небо создало меня такой, какая я есть, – рассказывала Гаугар. Не спеша отпила пива, разломила копчёную рыбину и ловко вытащила хребет. – Матерь Луна дала мне женское тело, наделив его волей и силой мужчины. Она только не зажгла в моём сердце любострастных желаний. Я никогда не хотела ни мужчину, ни женщину. Но однажды в моей ватаге появился Хетар… Я сама выбрала его на торгу, потому что старший назиратель доверяет моему выбору. Хетар начал работать, и скоро я поняла, что значит иметь хорошего сына.

Они сидели под войлочным кровом передвижной харчевни в трёх днях пути от столицы. К ночи вновь подморозило, в дымовое отверстие заглядывали звёзды. Одна голубая, другая красноватая. Их называли Перстами Исполина: созвездие напоминало пятерню, воздетую из-за окоёма. Дома у Волкодава Персты никогда не поднимались так высоко в небо.

Из-под стены за мастером пристально следила рыжая брюхатая кошка. Иригойен и мать Кендарат ели горячую похлёбку. Волкодав – кашу с солёными огурцами.

– Для прежнего шулхада было изготовлено несколько Посмертных Тел. Самое первое ему подарила мать. Я дала твоей душе земное вместилище, сказала она, дам и вечное. Но матери её дитя до седых волос кажется несмышлёнышем, только способным лепетать милые пустяки… Унаследовав прадедовское седло, молодой государь велел изготовить новое Тело, приличное воителю и мужчине, а не младенцу, умершему в пелёнках. Когда же он насытился днями, доблесть полководца в его сердце уступила место набожной мудрости. Тогда мы опять взялись за работу. Нас очень торопили…

– Ты прекрасно рассказываешь, – заметила мать Кендарат. – Не всякого приятно слушать так, как тебя.

Гаугар пожала плечами.

– Моим отцом был собиратель книг из Айрен-Ягун. Он тосковал вдали от семьи и взял себе на ложе рабыню. Говорят, я была смышлёной малышкой. Отец выучил меня чтению, письму и грамотной речи. Это забавляло его. Потом он уехал домой, а нас продал, и я пошла путём сво ей матери.

По ту сторону очага звенели струны и слышались песни, а рядом шла игра. Проворные пальцы игральщика ловко двигали по доске ореховые скорлупки. Игроки угадывали, под какой спрятана горошина. Иногда им это удавалось, чаще – нет. Особенно когда человек, раззадорившись, делал ставку побольше.

– Не люблю этого хорька, – нахмурилась Гаугар. – Он всегда нас здесь встречает. Рано или поздно мои ребята начинают играть на будущий заработок. Каждый хочет привезти жене побольше, но в итоге мне приходится раздавать подзатыльники, чтобы они не спустили последних штанов. Нутром чувствую – натягивает![44]

У невольников не могло быть законных жён, их называли хозяюшками, но Гаугар упрямо говорила – жёны.

Оторвав мясистый плавник, она угостила Мыша. Ладонь у неё была широкая, как сковородка. И такая же твёрдая.

Мать Кендарат присмотрелась к игравшим.

– Натягивает, – кивнула она.

– Но как?..

Жрица повернулась к Волкодаву:

– Сходи туда, малыш. Пусть этот бессовестный уйдёт отсюда и больше не возвращается.

Венн молча поднялся.

Гаугар посмотрела ему в спину и бросила кошке кусок рыбьей кожи с хвостом.

– Не убьёт? – спросила она. – Я слышала, хорёк засылает от выигрыша столичным ворам. Намаешься замиряться потом.

Впрочем, в её взгляде не было настоящего беспокойства.

Мать Кендарат развела руками и прикрыла глаза:

– Я никогда не упускаю случая его испытать…

Волкодав подошёл к игрокам. Орехи в Халисуне росли очень вкусные и крупные, с яблоко. Твёрдая скорлупа состояла из двух ровных половинок, люди победней использовали их как чашки. Скорлупки шустро ёрзали по доске, направляемые опытными руками… Вот только горошина ни под одной из них не перекатывалась. По мнению Волкодава, этого не услышал бы только глухой.

– О, северянин, – обрадовался венну черноволосый рубщик. Он только что проиграл монетку, мелкую часть тюка, называвшуюся коробочкой, и, думая отыграться, поставил ещё две. – Новичкам счастье! Перевернёшь мне скорлупку?

Ладонь венна прижала крайнюю чашечку.

– Открывай, – насмешливо хмыкнул игральщик.

Волкодав поднял на него глаза, и улыбка почему-то увяла.

– Скажите этому охотнику жильничать[45], чтобы сам открыл две другие…

Делать нечего, игральщик повиновался.

– Моя взяла! – обрадовался черноволосый.