Наконец открылась входная дверь. Я вышла в прихожую, остановилась, глядя, как Слава снимает кроссовки. По амплитуде стало ясно: не в дрова, но где-то в ту сторону. Я видела его таким впервые: пил он мало, пару бокалов вина максимум. Тут явно было больше.

Не говоря ни слова, он обошел меня по дуге и направился в кухню. Залез в холодильник, достал что-то, сел за стол. Даже руки не вымыл — и это Слава?!

Я стояла на пороге и не знала, что делать. Но понимала: или мы сейчас поговорим, или… я тоже залезу в холодильник. И тогда меня уже вряд ли что-то остановит. Чудовище еще молчало, но воронка потихоньку начала раскручиваться.

— Слав…

Пауза повисла, как меч над головой. Что сказать? Попросить прощения? Но ведь он мог и отказаться. Или сейчас злился больше на себя — за то, что не сделал этого?

— Спасибо, Марина, — Слава посмотрел на меня долгим тяжелым взглядом. — Спасибо за то, что заставила почувствовать себя сволочью. Такого отвращения к себе я давно не испытывал. Если вообще когда-нибудь испытывал.

Резким движением он смахнул тарелку на пол, разлетелись во все стороны осколки, брызнул на обои соус. Выйдя из кухни, Слава забрал из спальни свою подушку, плед, и ушел в гостиную.

*Джек Ричер — герой серии книг английского писателя Ли Чайлда и двух экранизаций

Примерно то же самое я испытывала, когда Паоло ушел, бросив свое бессмертное про жирную корову. Нет, слова были, конечно, другими, и смысл в корне другой, но я вот так же превратилась в каменную статую. Стояла и смотрела в одну точку, а в голове крутилось заезженной пластинкой:

«Такого отвращения я давно не испытывал…»

Стоп, стоп! Не так!

Я усилием воли выдрала себя из этой трясины, куда уже засасывало с головой.

Он сказал не так.

«Такого отвращения к себе я давно не испытывал».

Когда ушел Паоло, я бросилась жрать. А сейчас медленно, методично собрала все осколки, протерла тряпкой стену, потом пол. Ушла в спальню, разделась, легла.

Чудовище молчало. Возможно, вчерашний передоз с сегодняшней таблеткой сослужили все-таки свою службу. А может, оно просто выжидало, чтобы выскочить, когда я буду более уязвима, и застать врасплох.

Меня разрывало на две равные половинки — как лист бумаги по сгибу.

С одной стороны, обида.

Какого черта, Слава? Я попросила помочь, ты согласился. Не можешь — хорошо, это я поняла бы. Но, мать твою, мужчина не может трахнуть женщину, да еще доведя процесс до победного — хотя бы для себя! — конца, если не хочет. Если ему прямо ну вот так противно-противно.

С другой… Я могла поставить себя на его место.

Кому как не мне было знать, что это такое — когда тело хочет того, что мозгом и чувствами отпихиваешь от себя всеми четырьмя лапами. Каково это — испытывать к себе отвращение за то, что не можешь справиться с соблазном. И я понимала: сейчас он злится больше на себя, чем на меня.

Встала, вышла в коридор, посмотрела на закрытую дверь гостиной.

Наверно, лучше поговорить об этом на спокойную голову. И на трезвую.

Затянуло-засосало под ложечкой, ноги сами повели на кухню, к холодильнику.

Вот так, да?

Нет. Я справлюсь. По крайней мере, сейчас — справлюсь. Без НЗ, без счета, без противной еды.

Подойдя к окну, прижалась лбом к холодному стеклу, глядя на темный двор. Щелкнул выключатель, вспыхнул, заставив зажмуриться, свет.

— Решил проверить, не торчат ли мои ноги из холодильника? — не оборачиваясь, спросила я.

Слава подошел, положил руки мне на плечи, и я развернулась к нему.

— Прости, Марин, — он осторожно коснулся губами моего лба. — Но я так не могу.

Как будто замерзла мгновенно и рассыпалась с хрустальным звоном.

У нас не получилось — ты это имел в виду? Что я — вот такая — для тебя слишком?

— Я не могу намеренно причинять тебе боль. Даже если ты этого хочешь. То есть… оказалось, что могу. Что в этом какая-то особая фича: не сдерживать себя, не контролировать, ни о чем не думать. Я даже представить не мог, что где-то глубоко внутри сидит мерзкая скотина, которой наплевать на все, кроме своего удовольствия. И вот я весь день злился на себя за это. За то, что смог не только начать, но и не без удовольствия кончить. А в результате перевел стрелки на тебя. Прости меня.

— Слав, но я ведь сама попросила, — я уткнулась носом ему в грудь. — Значит, мне это было нужно. И помогло. Хотя, если честно, не знаю, почему.

— Я понимаю, Марин, — он тяжело вздохнул. — Но ничего не могу с этим поделать. Противно от того, что вчера как раз не было противно.

— Кажется, тебе тоже нужен свой Автандил.

— Наверно, всем нужен свой Автандил. Только не все это сознают.

Он целовал меня так мягко и нежно, как в самый первый раз, в клубе, едва дотрагиваясь до моих губ. Потом уже жарче и весомее, раздвигая их языком, лаская изнутри, щекотно касаясь нёба. А потом подхватил на руки и понес в спальню, продолжая целовать то в шею, то в вырез рубашки.

Рубашка тут же куда-то улетела, и Слава наклонился надо мной, чертя кончиком языка круги вокруг сосков.

— Слав… — я запустила пальцы ему в волосы.

— Тише. Не бойся…

Его губы медленно опускались от груди по животу, все ниже, морзянкой коротких, как точки, поцелуев, а язык подчеркивал их, рисуя тире, одно за другим…

Мы перешагнули через этот момент и пошли дальше. И все же полной идиллии не получилось. Нет, все было хорошо. Но иногда я ловила на себе Славин взгляд, явно не рассчитанный на то, чтобы я его заметила. Уж слишком быстро он отводил глаза. Взгляд задумчивый, напряженный. Как будто смотрел и пытался что-то для себя решить. И каждый раз меня это пугало.

«Я так не могу», — вот что я вспоминала в эти моменты. То, как рассыпалась ледяным крошевом, едва подумав, что это означает: «я так больше не могу». И тогда из подвального люка высовывала рогатую голову vacca grassa.

Он все равно уйдет, говорила она ехидно. Не лучше ли сделать это первой, как раньше? Ты чокнутая, и ни один нормальный мужик с тобой не уживется. Он честно пытался, как и Паоло, но… А ведь он еще не не знает, что такое настоящий вираж. Когда ты с безумным видом пихаешь в рот еду двумя руками. Давишься, чавкаешь, как свинья, сопишь, пускаешь слюни, рыгаешь и икаешь. А потом вдруг понимаешь, что сожранное осядет на боках и животе, и бежишь к унитазу. Блевать, засунув две ноги в рот. Ой, извини, два пальца. Или зубную щетку.

Я отмахивалась и заставляла ее убраться. Она пряталась обратно в подвал. Но я знала, что еще вернется.

Две полтаблетки в день держали меня в каком-то полуоцепенении, сглаживая острые углы эмоций. Но с тревогой справиться не могли. Она просто стала вялой, липкой, тягучей. И я понимала, что это лишь отсрочка. Что рано или поздно меня все-таки сорвет. Тем более вокруг нас все осталось прежним. Нет, какое там прежним — все усугублялось с каждым днем.