не замечал у момоскапанов ничего подобного. На все наши просьбы говорить она отвечала смущенной гримасой и упорно молчала. Даже ее муж, который возвратился с рыбной ловли и угрожал подкрепить увещевания отцовской палки обрывком веревки, достиг лишь того, что ее смущенная улыбка сменилась жалобным завыванием. Тогда я показал ей большую безобразную олеографию с изображением святого Франциска и обещал подарить ей, если она наконец заговорит. Тут ее черты немного прояснели, но она все-таки не заговорила, и только когда я пообещал подарить также и святого Гарибальди – ремшейдская фирма приобрела где-то по очень низкой цене целую партию олеографий с портретом Гарибальди, и дон Пабло продавал его как святого Алоизия, образы которого были уже распроданы, – только тогда я победил Терезиту, и она сдалась при виде всех этих даров. Я начал осторожно задавать обычные вопросы – и она, заикаясь, стала пересказывать обычные глупые детские воспоминания, слышанные мною бесконечное множество раз. Мало-помалу она перестала бояться, начала говорить свободнее и рассказала некоторые факты, относившиеся к жизни матери и бабушки. Потом, совершенно неожиданно, маленькая индианка вдруг выкрикнула, громко и пронзительно, но вместе с тем низким голосом, а не как до сих пор:

– Хайль!

Едва она произнесла это слово, как запнулась и замолкла. Она потирала руками колени, покачивала головой из стороны в сторону и не говорила более ни слова. Отец, чрезвычайно гордый, что его дочь «заболтала наконец по-испански», стал уговаривать ее, грозить, но все напрасно. Я видел, что сейчас от нее ничего не добьешься, отдал ей картинки и отпустил. Назавтра меня постигла та же неудача, как и в два предыдущих дня. Терезита рассказывала пустяки из детских воспоминаний и замолкала на первом иностранном слове. Казалось, она до смерти пугается всякий раз, как нечто в ней резко выкрикивало «Хайль». С трудом мне удалось добиться от ее отца, что способность говорить на иностранных языках проявляется не ежедневно: только раза два в своей жизни, при исключительных обстоятельствах, когда она бывала особенно возбуждена, Терезита говорила по-испански – к примеру, накануне свадьбы, во время пляски на ночном празднестве. Сам он никогда не произнес ни одного испанского слова, но как его отец, так и его старшая сестра умели объясняться на этом языке.

Я каждый день дарил Терезите и ее родным разную мелочь, обещал им еще много прекрасных вещей – зеркало, изображения святых, бусы и даже отделанный серебром пояс, – если только Терезита заговорит наконец на «чужом» языке. Алчность семьи была распалена до крайности, а бедная девочка мучилась пуще всех, ибо все шишки доставались ей. Старый кацик чутьем угадал, что Терезита заговорит только под влиянием сильного возбуждения, как бы в состоянии экстаза, и предложил ему подождать до праздника, на котором предполагалась пляска и который должен состояться на следующей неделе. Мне, однако, возразили, что беременные женщины не могут участвовать в таких празднествах; моя настойчивая просьба, подкрепленная заманчивыми обещаниями, сделать исключение совсем ни к чему не привела. Доказательством тому, что отказ не диктовался гуманными чувствами, было предложение кацика бить Терезиту до тех пор, пока в ней не появится необходимое возбуждение. Это, разумеется, привело бы к желанной цели и не слишком повредило бы индианке, так как женщины в этой стране привыкли к побоям и переносят их лучше всякого мула. Но несмотря на то, что Терезита позволила бы десять раз избить себя до полусмерти, лишь бы получить серебряный пояс, я отклонил это предложение. Я уже готов был сдаться, как вдруг кацик сделал новое предложение: он решил дать Терезите пейотль. Этот любимый индейцами наркотик пьют мужчины в торжественные моменты, но он строго воспрещен женщинам. Я скоро понял, почему кацик, за хорошее вознаграждение, конечно, был сговорчивее, чем в первом случае: если бы Терезита, вопреки табу, приняла участие в пляске, все племя увидело бы это, тогда как напоить ее опьяняющим напитком можно было в моей хижине, втайне от всех. Да и приготовился старик очень тщательно: он пришел ко мне глухой ночью, велел двум индейцам, находившимся у меня в услужении, лечь возле самого порога, а отца Терезиты, ее мужа и одного из братьев, который также был посвящен в тайну, поставил караулить у хижины. Чтобы успокоить также и свою совесть, он одел молодую женщину в мужское платье; она имела дико смешной вид в длинных кожаных штанах отца и голубой рубашке мужа. Ради шутки я взялся дополнить ее туалет: в то время, как варилась горькая настойка из головок кактуса, я нахлобучил ей на глаза мое сомбреро и подарил один из дорогих поясов дона Пабло, пользующихся огромным спросом у индейцев. Сидя на корточках, молодая женщина выпила большую чашу отвара; мы сидели вокруг нее и курили одну папиросу за другой, ожидая эффекта.

Минуло немало времени, прежде чем Терезита пошатнулась, рухнула с раскрытыми настежь глазами и ушла в своеобразный сон, который является результатом отравления пейотным зельем. Я наблюдал за тем, как она жадно глотает проходящие перед взором дикие краски галлюцинаций, но очень сомневался, что она в состоянии этого пассивного опьянения как-нибудь проявит себя. И действительно, губы ее были плотно сжаты. Старый кацик не мог не видеть, что его план не удался, что пейотль произвел на молодую женщину то же действие, что и на него, и на его соплеменников. Но, по-видимому, он решил настоять на своем, став варить вторую порцию отвара с таким количеством головок кактуса, что этим отваром можно было бы свалить с ног целый отряд сильных мужчин. Приподняв за волосы опьяневшую женщину, кацик поднес к ее губам чашу с горячим напитком. Она послушно втянула в себя первый глоток, но ее горло отказалось принять горький напиток, и женщина выплюнула его. Тогда старик, шипя от ярости, схватил ее за горло, плюнул на нее и заявил, что задушит, если она не выпьет все до капли. В смертном страхе она схватила чашу; сделав над собой невероятное усилие, Терезита проглотила ядовитый отвар и повалилась навзничь. Последствия были ужасны: тело приподнялось, выгнулось, словно какая-то бесформенная змея, ноги переплелись в воздухе. Потом она прижала обе руки ко рту, и видно было, что она делает невероятные усилия, чтобы удержать в себе отвратительный отвар. Но это ей не удалось. Страшная судорога подняла ее вверх, и она извергла из себя зелье. Старый кацик задрожал от ярости. Я видел, как он схватил кинжал, которым резал головки кактуса, и как с криком бросился на несчастную женщину. Я успел схватить его за ногу, и он плашмя упал на