Если приглядеться, можно найти сходства между его картиной и работами Магритта и Дали, но Рудольф не имел почти ничего общего с ведущими американскими художниками того времени – Поллоком, де Кунингом, Мазервеллом. Единственная причина, точнее, не просто единственная, а основная причина, по которой «Локимантию» включили в выставку, где ее и увидел Бельведер, заключалась в том, что владелец галереи был неравнодушен к матери Рудольфа. Большинство критиков даже не упомянули картину в своих рецензиях. Остальные же сочли, что организаторы включили ее по ошибке.

А потому увлечение Бельведера этой картиной становится еще более загадочным. За исключением работ Рудольфа де Кастри, Томасу Бельведеру нравились, по большей части, довольно традиционные авторитеты, оказавшие влияние на его творчество. Он был страстно увлечен Пикассо, но затем признал, что его упрощенное видение мира и неспособность следовать определенному стилю не дают ему произвести на свет что-то действительно стоящее – в отличие, по его словам, от широких мазков Поллока. Создается впечатление, что Бельведер восхищался больше качеством работ, а не смыслами, которые он якобы в них находил. Думаю, в глубине души ему было не по себе от того, как далеки были Поллок и другие представители абстрактного импрессионизма от предметности. Должно быть, в работе Рудольфа он видел не столько решение, сколько средства для решения этой проблемы.

Определенную роль сыграло еще и то, что, как только Бельведер завел регулярную переписку с Рудольфом, тот советовал ему оставить жену и детей, которые стали еще большей обузой для Бельведера, чем он представлял. Ничто так не сближает с человеком, как слова, которые тебе очень хочется услышать, да? Однако, если верить Виоле, дело было не только в этом. Что-то в идеях Рудольфа зацепило Бельведера. Возможно то, что Рудольф считал роль художника что-то сродни роли шамана – почти все художники падки на подобные комплименты. И, насколько я понимаю, тем летом, которое он провел в Гугеноте, он сделал все возможное, чтобы воплотить идеи Рудольфа в жизнь.

Подспорьем в этом ему было эссе «Локимантия» номер шесть, в котором описывалась диаграмма, похожая на звезду с верхушки елки: лучи были разной длины, но нарисованы в точном соотношении по отношению друг к другу. Линия А составляет три пятых от линии Б, которая составляет две трети от линии В, и так далее. Предполагалось, что эту диаграмму надо было нарисовать на том месте, которое надо было оживить. Наверное, не «на», а «в». Как только были подсчитаны все необходимые размеры, нужно было выполнить ряд действий на всех точках звезды. Был и порядок, которому надо было следовать: начать с точки тринадцать, затем перейти к точке три, и так далее – и весь этот ритуал должен быть завершен в течение двенадцати часов. После этого оставалось только встать к мольберту – конечно же, расположенному в определенном месте, – взять кисть в руки и рисовать. Действия, которые надо было выполнить на каждой из тридцати одной точки звезды – сделать глоток красного вина, поклониться влево, вправо, земле, небу, – были довольно простыми и однообразными, чтобы создать видимость ритуала. Могу представить, как после всех этих служений мольберт начинает казаться алтарем.

Но у замысла Рудольфа была одна проблема: у него не было точки отсчета. Он указывает, в каком соотношении находятся различные части звезды, но он никогда не упоминает ее пропорций относительно пространства того места, которое она должна пробудить. Где рисуется звезда: в одной комнате? Во всем здании? А что насчет пространства вокруг здания? Какая-то изолированная система. А его слова о том, что эти инструкции будут понятны только «Истинному Творцу» – это же очередная отмазка. Томасу Бельведеру очень повезло. Или же он был Истинным Творцом.

* * *

Белый шум головной боли наконец-то затих к тому времени, как я услышала шаги Роджера: пройдя мимо библиотеки, он направился вниз – заказывать ужин. Забавно. Когда-то заказ еды на дом каждый день казался мне непозволительной роскошью. Но теперь картина очередного набора еды в белых картонных коробках, обернутых алюминиевой фольгой, казалась невыносимо унылой. Я вышла из библиотеки и поспешила за Роджером, но его уже и след простыл. Он сел в машину и отправился делать заказ лично. На секунду в голове проскользнула мысль, что я могла бы вернуться на второй этаж и почитать что-нибудь о Рудольфе, но потом решила, что хватит с меня на сегодня его пылкой прозы. Вместо этого я налила себе бокал белого вина, и, выйдя на крыльцо и сев на ступеньки, начала его потягивать.

Вечер был жарким: влажно, будто в тропиках. Выйти из дома было все равно что попасть в облако пара. Когда я переступала через порог, у меня снова возникло ощущение, как будто в дверном проеме была натянута тонкая сетка: представь, будто идешь и натыкаешься на паутину. Я провела по рукам и шее. Но ничего не почувствовала. Ощущение, однако, продолжалось. Казалось, меня всю чем-то облепило. «Очередная Странность, – подумала я, – замечательно». Ощущение было не таким уж и ужасным, я бы так не сказала – сказывались жара и влажность, – но и приятного было мало. Если бы я страдала от клаустрофобии, тогда было бы хуже. Но меня это просто раздражало. Я не сомневалась, что стоило мне войти обратно в дом, как ощущение прекратится, но я вышла на крыльцо для того, чтобы сесть на ступеньки и насладиться своим вином, и ни за какие коврижки не собиралась оттуда уходить. Я устроилась на ступеньках и поднесла бокал к губам. Что ж, по крайней мере, я могла разбавить ощущение вкусом вина.

* * *

В истории Рудольфа де Кастри была еще одна, последняя загвоздка, и, пока испарина покрывала меня, теперь уже словно пленка, я размышляла об этой загвоздке. В самом конце своей жизни, примерно за месяц до смерти, Рудольф высказал ряд странных, но, учитывая его теории, потенциально существенных идей. Частью он делился со случайными гостями на различных вечеринках; некоторые из них рассказывал пареньку, с которым работал в прачечной. И только одна из них была записана почти сразу после того, как он ее произнес. Рудольф сказал одной молоденькой девушке: «Зеркала – это больше, чем отражения. В них есть уголки, которые мы не можем, не смеем узреть». Девушка привела его слова в письме своей подруге в тот же вечер, так что ее свидетельство можно считать вполне точным. В следующие два десятилетия, пока велись исследования для его биографии, других источников, подтверждающих остальные высказывания, обнаружено не было. Однако Рудольф, по-видимому, говорил людям, что сам не понимает свои идеи. Его коллега из прачечной утверждал, что Рудольф неделями говорил о скрытых закоулках и закутках, в которых скрываются «непрестанные глубины». «Непрестанные» – именно так, по словам коллеги, и говорил Рудольф. По-моему, это все было четко по Фрейду, и я была склонна согласиться с критиком, который предположил, что высказывания Рудольфа намекали на его порочную связь с троюродным братом матери. Другие же критики не высказывали подобного доверия. Некоторые считали эти высказывания выдумкой; те, кто признавал их достоверными, списывали их на результат деятельности поврежденного алкоголем мозга.

Эти скрытые закоулки, закутки, уголки и их глубина – вот о чем я думала, пока пила вино. Предположим, что свидетельства очевидцев верны, и за несколько недель до своей смерти Рудольф переосмыслил свои идеи. По непонятным причинам он решил взглянуть на них под другим углом и углядел новые смыслы. Если не воспринимать его слова буквально, то тогда закоулки и закутки – это недостатки его собственных теорий. Но меня интересовал другой вопрос: а что, если он говорил прямым текстом? Говорил про то, что видел?