Стоять на тонких железных прутьях над пустотой сцены было непривычно, всё хотелось за что-то схватиться. Рома порадовался, что не взял с собой снеговика. Свет снизу долетал разреженный и неверный. Потолок над залом был ниже, нежели над сценой, так что рельсы от крана оказались на уровне глаз, а сам кран, прижавшийся сейчас к дальней стенке, у рубки, казался маленьким спящем зверем.

Только сейчас, увидев его, Рома понял, что лопухнулся: надо было подогнать его сюда, как же он сейчас станет его примерять? Достал телефон, набрал Тёмыча. В трубке разыгралась какая-то приторная музычка, любезно установленная вместо гудка; сам хозяин к телефону не подходил. Есть у него привычка прятаться от мамахена: выключать звук у телефона, а потом говорить, что был занят. Занят он, конечно. Отсюда видно, как занят. «Ладно, пока всё проверю, а потом спущусь, попрошу Тёмыча включить кран и притащу чучело», – решил Рома.

Он прошёл до середины наружной, нависшей над залом дуги и остановился. Отсюда открывался первый ряд кресел и сцена. От взгляда вниз ладони взмокали, и сердце принималось неприятно, с оттяжкой колотиться. Конструкция была настолько хорошо сделана, что казалось, её просто нет, и ты по непонятной причине висишь в воздухе и смотришь на зал под ногами. Он был тёмный, спящий; голоса Петровича и Капустина глухо отзывались за сценой. И как всегда перед представлением зал был полон предвкушения и ощущения зреющего чуда.

Изловчившись, Рома лёг на железную конструкцию примерно напротив того места, где кончались рельсы крана. Представил, сможет ли дотянуться до его шеи из этого положения. Как же он мог не подогнать его сюда, чтобы попробовать? Ну да ладно. Действовать надо будет быстро и предельно осторожно – не дай бог уронить что-нибудь вниз, это будет провал. Но вроде должно получиться: дотянуться до крана, прикрутить к нему ватного Итильвана и отпустить. Кран отогнать обратно к рубке, а уже оттуда, в свете прожектора и через дым и колыхание световой реки, медленно повести назад, к сцене. Рома представил, как будет клубиться искусственный дым в свете прожектора и зелёно-синих, мутных лучей, создающих речное качание, траву и воду, – и показалось, что он лежит на прозрачном льду и смотрит вниз, в тёмную и таинственную реку. Где-то там, в её спящем нутре, мог родиться Итильван, где-то там – и нигде больше.

Вдруг показалось, что пение стало громче, нахлынуло запахом реки, ветром и свежестью воды, закружилась голова – Рома зажмурился и перевёл дыхание, чтобы не навернуться.

Тут послышались голоса – двери в зал оказались открыты, входили люди. Ввалились всем гуртом взволнованные актёры. Сразу ринулись на сцену, ходили по ней, громко обсуждая, кто и где в какой момент стоит, смотрели в зал с видом людей, готовых к решающей битве. Роме не понравилось их настроение. Стоило бы спуститься к ним и успокоить – после опыта с Тёмычем он был уверен, что ему это удастся. За ними влетела обвешанная пакетами тётя Лиза и принялась командовать громким и неприятно надрывным голосом, призывая всех срочно переодеваться, пока есть время.

Наконец они все утекли за кулисы, и Рома уже собрался спускаться, как вдруг двери снова открылись и вошла новая группа: спиной вперёд, опережая всех, вкатился оператор с камерой, сбоку от него торопилась девушка-журналистка с микрофоном с эмблемой местного телевидения, с другой стороны поспевали двое ребят с диктофонами, тоже журналисты, с радио или из газеты, а после, с видом важных начальников, осматривающих свои угодья, выступали три мужика, среди которых Рома с изумлением узнал дядю Сашу. Он был в новом, синем в тонкую светлую полоску костюме, смотрелся очень представительно и уверенно. Он говорил, глядя в камеру, о национальном возрождении и роли искусства, а остальные двое не менее уверенно и глубокомысленно кивали.

И тут Рома понял, что и правда надо держаться, чтобы не упасть: он узнал и этих двоих – именно их три месяца назад ведяна избивала в заднем коридоре ресторана «Ёлочка». Конечно, никаких следов уже не осталось, но ошибиться Рома не мог.

– А как скажется сегодняшняя премьера на экономике города? – обернулась девушка-журналистка к одному из них, и тот, став ещё толще и напыщенней, принялся говорить о развитии отрасли, о перспективах нового строительства, которое неизбежно грядёт, особенно сейчас, в свете укрепления национальной идеи… Кто же он такой, соображал Рома. Мэр?

Из-за его плеча к журналистам протолкивалась Стеша. Она сияла, как хозяйка дома, которая принимает гостей. За её спиной брюзгливой тенью маячил Сам, стараясь не попасть в кадр.

Тут в кармане завибрировал телефон.

– Да, – сказал Рома, прикрывая трубку ладонью.

– Алло! – Звонил Тёмыч. – Алло!

– Да. Говори.

– Это ты говори. Тебя там заживо похоронили, что ли? Чего хрипишь?

– Я слушаю. Чего тебе?

– Это тебе чего. Звонил же.

В этот момент делегация двинулась к противоположному выходу из зала. Рома, балансируя с трубкой, встал на ноги и заговорил в голос:

– Да не важно уже. Я приду сейчас.

– И правильно, что придёшь. Я тебя битый час жду!

– Зачем? – удивился Рома.

– Два часа до начала. Два часа! – рокотал Тёмыч в трубке. – Думаешь, режиссёр, так и всё…

– Чёрт, – сплюнул Рома. Он и правда забыл о времени. – Иду, не бухти.

Нажал на отбой и поспешил к лестнице.

Дальше времени для него просто не стало. Он носился между залом и рубкой, тридцать раз проговарил с Тёмычем, что и когда включать, убеждаясь, что тот запомнил и сделает правильно. Несколько раз, пока Рома бегал туда-обратно, его ловила Стеша и пыталась что-то властно внушить. Несколько раз он врезался за кулисами в плотную, вязкую толпу актёров, ему казалось, что они повисали на нём, каждый со своими страхами и надеждами, они ждали поддержки, ободрения, и Рома, как мог, отвечал им, но бежал дальше – к дальнему щитку с электричеством, к крайнему монитору, к прожектору в глубине сцены… В этой суете он перестал думать не только о времени, но даже как будто забыл, что происходит и к чему, собственно, они готовятся, поэтому, когда вдруг, выскакивая из рубки на лестницу, обнаружил, что у дверей зала собираются люди, что они уже поднялись из фойе, что уже толпятся в ожидании, когда их пустят, – ему как будто ударило в голову: он вспомнил и о спектакле, и об Итильване, и о недоделанной своей работе с чучелом.

Бросив всё, Рома рванул в реквизиторскую, по дороге позвонив Тёмычу, чтобы срочно подогнал кран к сцене. Кулисы уже были опущены, актёры толпились на низком старте. Они как будто тоже отключились от реальности, перестали существовать, уйдя в себя – девушка, сидящая у самых ступеней на сцене, подняла глаза и мазнула почти неживым взглядом, так что Рома вздрогнул и не сразу узнал её – это была одна из ботаничек, которая играла главную роль. Всё же он нашёл в себе сил улыбнуться ей, как надеялся, ободрительно.

И тут же, у входа в реквизиторскую, столкнулся с тётей Лизой.

– Ах! – Она побледнела, увидев его, закатила глаза и прикрыла рот рукой таким театральным жестом, что актёрам можно было бы у неё только поучиться. – Это вы! Но как?! – воскликнула она, и у Ромы отлегло от сердца: в первый момент подумалось, что у неё плохо с сердцем. – Уже начало! Сейчас будет первый звонок! А вы! Вы!