Американец сидел в одиночестве и посматривал в сторону своих товарищей. И даже ободряюще подмигнул им.

Вьетнамцы скоро вернулись и, все так же переговариваясь, сняли колодки. И что-то сказали конвойному. Конвойный приказал пленному встать и повел его обратной дорогой. Через несколько минут раздался выстрел. И спустя мгновение еще один.

Все оцепенели.

— Сволочи! Из-за того, что каких-то колодок не хватило!

Вьетнамцы подняли бракованные колоды и пошли за хижину, даже не оглянувшись на пленников. Похоже, смерть здесь была обыденным явлением. Похоже, к ней привыкли…

— Скоро и нас так же…

Всю последующую ночь закованные в колодки пленники сожалели, что их не «так же», и жестоко завидовали застреленному американцу, не нашедшему себе пару. Его всего лишь убили! А им даровали жизнь в полусогнутом состоянии. Которая оказалась много хуже смерти.

От неестественности и однообразия позы затекала и невыносимо болела шея, ломало позвоночник, деревенели ноги, ныла исцарапанная кожа на запястьях и лодыжках. Спину, лицо и все тело жрал мелкий тропический гнус. Отмахнуться от него было нечем — руки были «заняты» Спать было невозможно. Жаловаться некому. Все страдали одинаково.

К пропитанным кровью колодкам то и дело подбегали мелкие грязные собаки и жадно слизывали кровь. Отогнать их, чтобы еще сильнее не повредить кожу, было невозможно Терпеть — трудно. И пленники кричали на них, плевались в них и гремели своими деревянными кандалами. И в конце концов добились своего. Собаки ушли.

Но когда ушли собаки — пришли крысы. И стали делать то же, что собаки. Только уже пытаясь прилезть зубатыми мордами к самым ранам…

Когда пришло утро, пленники были сломлены. Они сидели, тупо уставившись перед собой, и уже ни о чем не думали. Ни о жизни, ни о смерти. И меньше всего о побеге…

— Проснитесь! — крикнули вьетнамцы. Пленники подняли бессмысленные глаза. Если бы сейчас с них сняли колодки и скомандовали подняться — они бы не поднялись. А если бы в их лица направили автоматы, они бы очень обрадовались. И уж точно бы не встали, нарываясь на спасительный выстрел. За эту ночь их ценности претерпели кардинальные изменения. Смерть перестала быть страшной. Смерть стала желанной. Как жениху в день свадьбы — невеста.

В полдень к навесу подогнали грузовик. Пленников, поднимая вместе с колодками, побросали в кузов. Кузов захлопнули. Машина тронулась с места.

На этот раз никто не интересовался тем, куда их везут. На этот раз все молчали, подпрыгивая, перекатываясь, ударяясь о пол спинами и головами и сталкиваясь друг с другом, как какие-нибудь неодушевленные предметы. Как нагруженные внавал кирпичи. Или бочки. Или доски…

Теперь они желали только одного — стать теми, не имеющими души и не имеющими болевых рецепторов, кирпичами, бочками или досками. И уж как совсем о недосягаемом, мечтали об автоматном дуле, упертом в затылок…

Ехали долго, часто пробуксовывая на разбитых грунтовках. В одном месте машина остановилась, пленников сдвинули к кабине и в кузов стали бросать какой-то домашний скарб. Какие-то узлы, коробки, свертки. Потом затащили клетки с бестолково лопочущей и машущей крыльями домашней птицей. Потом подняли каких-то детей. Потом — женщин.

Женщины поправили юбки и стали громко и весело о чем-то разговаривать между собой, озорно поглядывая на сидевший на боковых скамейках конвой. Было похоже, что они просто голосанули двигавшуюся в попутном направлении машину. И загрузили в нее вещи. И посадили своих детей. И сели сами. И совершенно не обратили внимания на находящийся в кузове груз. На закованных в деревянные колодки людей. Ну люди и люди… Ну в колодках — и что тут такого? Наверное, преступники. Белые наемники. Главное не это. Главное, что машина идет в нужном направлении, что остановилась и что офицер, сидящий в кабине, много не запросил. Вот это существенно. А все остальное…

Машина двинулась дальше. Пленники стали подпрыгивать и стали кататься по полу, тревожа вещи. Домашняя птица в клетках забеспокоилась, закричала, забила клювами в прутья. Но ни на нее, ни на пленников никто не обращал никакого внимания. Дети, высовываясь наружу, смотрели на пробегающий мимо пейзаж. Женщины строили глазки конвою. Конвой заигрывал с женщинами, наваливаясь на них при поворотах телом и приобнимая на подъемах, как будто пытаясь удержать от падения. Женщины протестующе кричали и не очень активно отбивались от назойливых ухажеров. Им нравилась такая веселая поездка.

Пленники катались, подпрыгивали и бились головами о пол, о борта, о колодки соседей. Из рассеченных голов и спин густо сочилась кровь. Если кто-нибудь из них скатывался слишком близко к заднему борту, конвойные вьетнамцы, не глядя и не отвлекаясь от основного занятия, отпихивали их ногами назад.

Жизнь и смерть соседствовали рядом друг с другом. На одной планете, в одном мире. В кузове одной машины. И совершенно не мешали друг другу…

Машина остановилась, женщины, отодвигая назойливо поддерживающие их в районе бедер и груди руки, выпрыгнули, вытащили детей, сняли груз. Конвой им что-то крикнул и засмеялся. И махнул рукой. Женщины засмеялись в ответ. И тоже махнули.

Машина тронулась, набрала скорость и снова запрыгала по ямам и выбоинам…

— Стоп. Приехали.

Машина осела на тормозах. Конвой попрыгал через борт. И куда-то ушел.

— Интересно, где мы? — спросил кто-то из пленников.

— На этом свете, — ответили ему.

— Жаль. Жаль, что на этом…

Конвой вернулся, открыл задний борт и, вытягивая колодников, свалил их в кучу. Друг на друга. Как самосвал — насыпной щебень.

Пленники, вскрикивая от боли, раздирая кожу и на двух языках проклиная своих мучителей, кое-как расползлись в стороны.

Машина уехала.

Вокруг была деревня. Точно такая же, как первая. И с точно таким же навесом. Вот только детей и женщин здесь не было видно. Одни мужчины. В военной форме и при оружии.

Пленники валялись посреди дороги, и на них никто не обращал внимания. Если шли мимо, то обходили. Если нельзя было обойти — перешагивали.

Пленники лежали так почти час. В пыли. На солнцепеке. На раскаленной, как противень, земле.

Потом пришел новый конвой, организовал проходящих мимо бойцов, с помощью которых затащил пленников под навес. Где опять бросил на несколько часов. Но пленники этих часов реально все равно не ощущали. Они представлялись им днями или даже неделями. Тем, кто был в сознании. А тем, кто его потерял, — мгновениями.

Есть колодникам никто не давал. Пить — тоже.

К месту свалки очень скоро снова сбежались собаки и стали слизывать запекшуюся кровь вначале с земли, потом с колодок, потом с рук и ног пленников. На этот раз им никто не препятствовал.