В обращениях к населению правительство использовало религиозные образы, призывая к освобождению от большевиков «Святой Русской земли». Белые газеты и листовки тиражировали сообщения об осквернении храмов на советской территории, о вскрытии мощей святых и об убийствах и истязаниях священников. Белая пресса даже не брезговала тем, чтобы провести прямую связь между «антигосударственной» и антицерковной политикой большевиков и еврейским происхождением некоторых из их лидеров[656].

Наряду с практическими соображениями на политику Северного правительства в отношении церкви также косвенно влияло представление о том, что православие является традиционным партнером и союзником российского государства. Например, отвергнув просьбы Епархиального совета о выплате государственного содержания приходским священникам, кабинет тем не менее выделил казенные субсидии причтам вблизи российско-норвежской и российско-финской границ, где существенный процент населения составляли иноверцы и где причты не могли существовать за счет местных пожертвований. Полагая, что православные приходы смогут противостоять усилению иностранного влияния, северное правительство, как и царская власть, видело в них своего рода форпосты российской государственности[657].

Вопреки заявлениям правительства об отмене вероисповедных ограничений, в Северной области иногда случались и ущемления прав иноверцев. Так, в мае 1919 г. консультация при Отделе юстиции рассматривала иск некой Люции Штоп, жены призванного в армию чиновника Студентова, о выдаче ей казенного пособия за мужа. Брак, заключенный между православным чиновником и лютеранкой по лютеранскому обряду, был признан недействительным, пока супруги не будут обвенчаны православным священником[658].

Тем не менее, несмотря на некоторые уступки церкви и попытки опереться на ее авторитет, Северное правительство не пошло на полное восстановление юридических и материальных прав церкви. Так, вопреки настойчивым пожеланиям руководства епархии о возвращении церковных земель, белые власти дали понять, что до соответствующего решения Учредительного собрания реституции земельной собственности не будет. Не вернули они церкви и денежные вклады в банках, конфискованные при советской власти. Поэтому северные крестьяне не пугались восстановления церковных привилегий, так как отобранные у церкви земли оставались в их пользовании. Простые северяне часто даже сами настаивали на том, чтобы правительство пошло на еще большие уступки церкви и восстановило казенные субсидии священникам и законоучителям, на содержание которых у простого населения не было средств. В то же время союз с церковью не позволил белой власти укрепить антибольшевистский фронт. Северяне не считали нужным выступить против большевиков в защиту церкви, так как они не часто сталкивались в реальности с антицерковными действиями советской власти. Протесты заставили себя ждать до 1920–1922 гг., когда в связи с изъятием церковных ценностей, закрытием церквей и насилием над священнослужителями по губернии прошла волна возмущения против действий большевиков[659].

Если социальная политика Северного правительства, его попытки разрешить крестьянский вопрос и выстроить новые взаимоотношения с церковью шли дальше полумер Временного правительства 1917 г. и в некоторых чертах напоминали раннее советское законодательство, то национальная политика связывала белые режимы с поздней имперской Россией. В ее основе лежало представление о нераздельности российской территории и главенствующей роли русского этноса. Имперский национализм сквозил в публикациях архангельской прессы, подчеркивавшей символическую роль Севера как центра белой борьбы: воссоединение России происходило при активном содействии «северян, потомков переселенцев из древнего Новгорода, т. е. чистых представителей великорусской нации»[660]. В годы Гражданской войны российский национализм стал главной отличительной чертой и чуть ли не «товарным знаком» Белого движения. И так же как и запоздалые национализаторские потуги имперской бюрократии, расшатавшие основы империи[661], имперский национализм в Гражданской войне ослабил Белое движение, лишив его помощи со стороны национальных движений и новых окраинных государств, созданных из осколков бывшей империи.

Национальный вопрос был одним из важнейших камней преткновения для белых режимов. Располагаясь на периферии бывшей империи, белые правительства во многом зависели от сочувствия и поддержки со стороны проживавших на окраинах страны нерусских народов. Но идея воссоздания великой единой России, которая объединяла и белых генералов, и антибольшевистских политиков, и региональную русскую общественность, не позволяла им идти на широкие уступки национальным движениям[662]. Позиция северного правительства в национальном вопросе в целом была гибче и прагматичнее, чем у большинства других белых кабинетов. Первоначально разделяя стремление сохранить целостность имперской территории, оно со временем все более было склонно идти на уступки национальным движениям. Однако последнему препятствовал не только российский национализм белых политиков, военных и общественности, но и нежелание выступить против мнения «всероссийского» правительства Колчака. В вопросах о будущих государственных границах и об отношении к национальным движениям более, чем где-либо еще, северные власти пытались сохранять единую позицию с другими белыми правительствами. Они опасались, что иначе голос белой России не будет услышан на международной арене и не будет иметь авторитета у новых лидеров национальных окраин, и это приведет к окончательному развалу страны. Таким образом, стремление Северного правительства найти прагматичное решение национального вопроса упиралось в желание сохранить единство антибольшевистского движения.