– Они начались ни с того ни с сего, – ответил мой собеседник, и один его глаз задергался. – И могут начаться снова. Вот почему я уволил двоих слуг: я не был уверен, что им можно доверять. Но нам придется нанять новых. Кое-кто в моем приходе рекомендовал одного человека. И потом, когда люди нашего сословия не держат слуг, это не остается незамеченным. И мы сочли благоразумным дать нашей дочери второе имя Лора, хотя она была крещена как Богобоязненная.

Я покачал головой. Сказать по правде, я не знал, присутствует или нет тело и кровь Христовы на мессе, и это не очень меня волновало. Но приводить обычных людей в состояние такого страха – это явное зло.

А Филип тихо продолжил:

– Когда в конце прошлого года парламент принял акт, отменяющий пожертвования монастырям, наш викарий решил, что ход событий изменился, и сказал несколько… ну, думаю, несколько неосторожных слов. – Он посмотрел на меня своими ясными голубыми глазами. – Его допрашивали, а за его прихожанами стали следить. – Коулсвин тяжело вздохнул. – Можно спросить: кто-нибудь расспрашивал вас обо мне?

– Никто. Не было ничего, кроме тирад Изабель Слэннинг.

Хозяин дома кивнул.

– Простите за вопрос, но моя жена тревожится. Ах… – Его голос вдруг зазвучал весело. – Вот и она! Теперь вы узнаете, какой Этельреда хороший кулинар.

Я видывал ужины и получше. Каплун был немного пережарен, а овощи оказались мягкими, но я, конечно, хвалил искусство миссис Коулсвин. Мы с Филипом пытались говорить непринужденно, но его жена была озабочена: она старалась улыбаться нашим шуткам о жизни в иннах и лишь едва притронулась к еде.

– Вы уже довольно давно сержант юстиции, – заметил мой коллега. – Возможно, скоро станете судьей. Это следующая ступень.

– Думаю, для этого я завел слишком много врагов. И мне всегда не хватало приспособленчества – ни в религии, ни в чем бы то ни было, – возразил я.

– А вы бы хотели стать судьей? По-моему, вы судили бы справедливо.

– Нет. Я бы либо отпускал людей без наказания, либо наказывал бы слишком сурово. А если серьезно, то я не хотел бы тратить время на все эти церемонии и прочий вздор.

– Некоторые отдали бы правую руку, чтобы стать судьей.

Я улыбнулся:

– Что говорится в притчах? «Суета, суета, – говорит Екклезиаст. – Все суета».

– Да, так оно и есть, – тихо проговорила Этельреда.

Начинало смеркаться. Уличный шум стих с приближением вечернего звона, и через открытые ставни я слышал, как скулит потерявшаяся собачонка, бродя туда-сюда по улице.

– Это лучшее лето за несколько лет, – заметил я. – Теплое, но не слишком жаркое.

– И дождя как раз в меру, чтобы не засох урожай, – согласился Коулсвин. – Помните град прошлым летом? И как всех оторвали от работы в поле, когда подумали, что вот-вот вторгнутся французы?

– Еще бы!

– Думаете, этот мир надолго?

– К этому прилагают усилия.

– Мир… – проговорила Этельреда с унылой безнадежностью. – Мир с французами – пожалуй. Но как быть с миром у себя дома? – Она потерла рукой лоб. – Филип говорит, что вам можно доверять, сержант Шардлейк. Посмотрите на наше королевство. В прошлое Рождество король говорил в парламенте о том, что люди называют друг друга папистами и изменщиками, что слово Божье всуе поминается в пивных. Но из-за него самого в последние двенадцать лет в религии нет постоянства. Как бы ни изменялось мнение короля, нам приходится следовать за ним. В один год лорд Кромвель проводил настоящие реформы – на следующий его казнили. В один месяц король отменяет пожертвования монастырям за пустые папистские церемонии – на следующий епископ Гардинер постановляет хватать сакраментариев на каждом углу, включая, как говорят, и окружение королевы. В наши дни небезопасно иметь любые твердые убеждения. Нельзя доверять ни соседям, ни слугам… – Она осеклась. – Простите, вы наш гость…

Ее муж положил ладонь ей на руку.

– Ничего, мадам, – сказал я. – Вы говорите правду.

Хозяйка дома оживилась:

– Я приготовила землянику со сладкими сливками. Давайте я принесу. Женщина должна работать, а не рассуждать.

Когда она вышла, Филип с виноватым видом посмотрел на меня.

– Извините. Когда опасно говорить о некоторых вещах в общей компании и находишь кого-то, кому можно доверять, люди только о них и говорят. Наверное, это снимает напряжение. Но мы не должны переносить его на вас.

– Ничего, всё в порядке. Я не люблю такие ужины, где все боятся говорить что-либо, кроме банальностей, – заверил я его и, помолчав в нерешительности, спросил: – Кстати, как вы думаете, есть сейчас в Лондоне анабаптисты?

– Почему вы спрашиваете? – нахмурился мой собеседник.

– Такой вопрос возник у меня в связи с одним делом, которое я веду. Их вера очень странная – что только крещение во взрослом возрасте имеет смысл, что Христос не имел человеческой плоти и, конечно, что власть земная должна быть свергнута и все люди должны быть равны и жить сообща.

Коулсвин в отвращении скривил губы:

– Это буйные сумасшедшие. Они принесли в Германию кровь и разрушение.

– Я слышал, что большинство из них, придерживаясь своих воззрений на общество, теперь отказались от насилия как средства для построения такого общества. – Мне подумалось, что другие средства могут включать публикацию радикальной книги королевы, если эти люди решат, как бы ни было ошибочно это решение, что такая мера послужит их политическим целям.

– Всех найденных сожгли, – ответил Филип. – Если кто-то и остался, они не высовываются. Они могут действовать нелегально: я полагаю, среди них есть старые лолларды, а у лоллардов в этом богатый опыт.

– Но, возможно, и анабаптисты не могут удержаться от опрометчивых разговоров, – задумчиво сказал я. – В конце концов, они тоже люди, как и все другие.

Похоже, моего собеседника встревожил этот разговор.

– И все же не следует якшаться с подобными людьми, – заявил он.

– Конечно, – горячо поддержал его я, – вы правы.

Вернулась Этельреда с пудингом, и мы прекратили говорить о политике. Мастер Коулсвин спросил, откуда я родом: он не мог распознать мое произношение, и я рассказал ему о Личфилде, рассказал забавные истории про бедную монашескую школу, где я получил начальное образование. Уже стемнело, и в канделябрах зажгли свечи. К девяти на меня навалилась такая усталость, что было трудно держать глаза открытыми, и я с извинениями откланялся. Хозяин дома проводил меня до двери, и на крыльце мы пожали друг другу руки.

– Спасибо, что пришли, мастер Шардлейк, – сказал Филип. – Простите беспокойство моей жены, но времена…

– Я понимаю, – улыбнулся я.

– Спасибо, что выслушали нас. Я действительно думаю, что вы благочестивый человек.