И вот теперь я ухожу, как сомнамбула, из клуба «Масисте», слыша за своей спиной резкий стук бильярдных шаров и воинственный грохот настольного футбола. Вечерний свет, запах акаций и воды на площади Генерала Ордуньи сливаются с воспоминанием о взгляде Марины и голосом Отиса Реддинга, доносившимся с открытого балкона или из машины, и во мне крепнет нелепая уверенность, что я увижу ее и что потерял бы эту возможность, оставшись с друзьями еще на несколько минут. Я смотрю на свое отражение в витрине новой фотостудии в крытой галерее и с удовлетворением убеждаюсь, что челка падает мне на глаза, а волосы закрывают уши. Я вижу себя – худого и легкого, в джинсах, кедах и черной блузе: мое отражение в зеркальной витрине кажется мне почти похожим издалека на Лу Рида, хотя для этого мне не хватает худощавости лица и темных очков. Не помню, почему в тот день у меня было больше денег, чем обычно: я покупаю несколько светлых сигарет у безногого инвалида, участвовавшего в войне вместе с дядей Рафаэлем, и нюхаю одну из них, медленно проводя под носом. Мягкая бумага, сильный, изысканный запах американского табака – просто голова идет кругом. Правильно говорит Павон Пачеко: «Хорошая жизнь дорого стоит, есть другая, более дешевая, но это не жизнь».

Я прикладываю сигарету к губам, снова смотрю на витрину, оглядываюсь по сторонам, боясь, что меня увидит кто-нибудь из знакомых отца, и иду вверх по улице Нуэва, все еще не поджигая «Уинстон», потому что это очень дорогое удовольствие и нужно растягивать его подольше. Я предчувствую, с волнением и страхом, что каждый шаг приближает меня к Марине: я увижу ее через несколько минут, она будет одна и скажет, что искала меня и все выходные ждала моего звонка. Я предложу ей, с небрежностью взрослого, пойти выпить пива и послушать музыку, а когда в «Мартосе» зазвучит песня «Таке a walk on the wild side», я буду переводить шепотом слова и так близко наклонюсь к ней, что она сама не заметит, как станет меня целовать. Воображение бежит впереди меня: я пока только иду по улице Месонес, где недавно открыли кафе-мороженое «Лос Валенсьянос», а нетерпеливая часть души уже умчалась вперед и видит калитку дома Марины и ее саму. Я в деталях представляю себе одну из самых любимых моих фантазий, о которой не известно никому, кроме меня самого: будто бы я спокойно набрал ее номер и мы договорились о встрече, я пришел в квартал Кармен, лениво насвистывая «Му girl», и как только дотронулся до звонка, Марина легкой походкой вышла в сад – в короткой юбке, с темно-зелеными тенями на веках и полным обещаний взглядом женщины, отправляющейся на свидание. Сколько напрасного желания, к скольким женщинам, сколько лет! Сколько бесплодных фантазий, стремлений и страстей, ограниченных воображением, питаемых и отравляемых им, уничтоженных разочарованием, болью и нелепостью! Все это сохранилось лишь в песнях, оставшихся неизменными с того времени, в дневниках со страницами в клетку: бесповоротные решения, никогда не превратившиеся в действия и жившие, как порожденные волей призраки, еще долго после того, как вызвавшее их чувство угасло.

* * *

Но в этом воскресном вечере есть нечто новое: ощущение утраты, возраставшее по мере того, как приближался конец учебного года. Все вокруг стало более воздушным, цвета – намного ярче под летним солнцем, а запахи – сильнее. Время течет с непривычной легкостью, короче кажутся дни и даже песни: монета падает в щель музыкального автомата, и через три минуты музыка умолкает. Вместе с ней исчезает и восторг от выдуманной нежности, неистовства гитар и ударных, стольких решений, метаний и поисков – слишком категоричных, чтобы они могли кем-то или чем-то удовлетвориться. В этой неторопливой неизбежности, повторении прогулок, песен, экзаменов, мимолетных встреч с Мариной, зачеркнутых дней на календаре мы постепенно и впервые понимали, что наша привычная жизнь скоро должна измениться и мы делаем шаги, которые уже нельзя будет повернуть назад. В тот воскресный вечер, когда уже работали кафе-мороженое, девушки были одеты в светлое, а небо над побеленными домами и позолоченными солнцем башнями Махины было голубым, как на открытке, я сделал невероятное открытие, что некоторые вещи случаются сейчас в последний раз. На следующей неделе закончатся экзамены в школе, а когда пройдет лето, а с ним и последние теплые дни октябрьской ярмарки, мы больше никогда не увидим школьные классы. Для нас начнется другая жизнь в далеких городах, и время утратит свою тоскливую кольцевую неизменность: закончится смена учебных годов, урожаев, полевых работ, желтых, охровых, зеленых, синеватых пейзажей, чередование которых мы видели в долине Гвадалквивира еще до того, как обрели память и разум. С этого момента время превратилось в прямую линию, уходившую в будущее и пустоту, как в нравившихся нам песнях в ритме блюза, быстрых, словно мчащийся по шоссе автомобиль. Я чувствовал, что, может быть, в последний раз повторяю свою привычную прогулку к больнице Сантьяго и кварталу Кармен в поисках Марины, и думал о своем близком будущем и скорой жизни в Мадриде. Я глядел с конца улицы Нуэва на шоссе, где заканчивался город, и испытывал тот же страх и волнение, как в то время, когда мы с Феликсом смотрели в детстве с холмов на улице Фуэнте-де-лас-Рисас на безграничную долину и вершины горной цепи Махины, зная, что за этими голубыми горами, через которые однажды перешел пешком, умирая от усталости и голода, мой дед Мануэль и откуда спокойно вернулся с войны, верхом на муле, дядя Пепе, были другие города, намного больше нашего, реки с неизвестными нам названиями, высокие горные цепи и моря такого темно-синего цвета, как на карте полушарий. Бродя в тот день по городу в поисках Марины, я уже представлял себя одиноко блуждающим по улицам Мадрида. Я, будто закрывая ночью глаза, мечтал, что лечу и вижу в темной глубине дрожащие, как пламя свечи, огни домов, зажженных лампочек на окраинах безымянных городов, лесистые архипелаги, освещенные металлическими отблесками луны.

В то воскресенье в кармане у меня были деньги, и я воображал себя дерзким одиночкой. В баре, куда мы ходили иногда, потому что в его музыкальном автомате было несколько хороших песен, я заказал «кубалибре» и поставил «Summertime» Дженис Джоплин. Сидя в конце барной стойки у стеклянной двери, я видел дома квартала Кармен и улицу, по которой Марина каждое утро ходила в школу. Это был унылый и довольно грязный бар – из тех, что продолжают работать в малолюдной части города, хотя туда почти никто не ходит. Но мне нравилось слушать там Дженис Джоплин – большую редкость в том автомате: ее яростный и грубый голос резко выделялся среди песен Маноло Эскобара, «Формулы V» и Поррины де Бадахос. Там была и еще намного более старая песня – «Я шахтер» Антонио Молины, наполнявшая меня, как песни Хоселито, тоской и счастьем, в чем я постыдился бы признаться. Больше всего мне нравилось одиночество, уверенность, что меня никто не знает в этом квартале, далеком от моего собственного, возможность превращаться, благодаря «кубалибре», американской сигарете и музыке, в таинственную будущую личность. Этот человек пьет «кубалибре» и курит, облокотившись на цинковую стойку, смотрит в окно со сдержанным любопытством чужака, подходит к светящемуся оранжевым и розовым светом музыкальному автомату и, не вынимая изо рта сигареты, снова ставит английскую песню. Я ценил, как ободряющий дружеский крик, эту посмертную ярость Дженис Джоплин, дошедшую до Махины и моей жизни бог знает какими неизведанными путями. Она пришла из другого мира, где уже давно не была слышна: тогда я не знал, что большинство голосов, звучавших на пластинках, принадлежали мертвым и их предсказания ослепительной свободы умолкли несколько лет назад. Джимми Хендрикс, Дженис Джоплин, Джим Моррисон, Отис Реддинг были мертвы, когда в нас вдыхали жизнь их песни. Об Эрике Бердоне и Лу Риде мы слышали, что они – живые мертвецы, уничтоженные героином и алкоголем. Песни «Битлз», больше всего нравившиеся нам, принадлежали к далекому прошлому, существовавшему, когда мы слушали только романы Гильермо Саутьера Касасеки и песни Антонио Молины, по-прежнему предательски вызывавшие во мне невыносимую нежность. Мы отставали от мира, но не знали этого и с нетерпением готовились к участию в уже завершившемся празднике. Я прикрывал глаза, вдыхал дым светлой сигареты, чувствуя эффект «кубалибре», и далекое лето, провозглашенное Дженис Джоплин и опровергнутое ее несчастьем и смертью, простиралось передо мной, как раскаленный рай бесприютности и скитаний, длинных волос, гитар и секса. В Мадриде, Нью-Йорке или Сан-Франциско, в баре, где я буду сидеть, облокотившись на стойку и слушая Дженис Джоплин, появится Марина, и я, опытный, осмелевший от алкоголя, подойду к ней – не для робкого и скучного ухаживания, брака, стабильности и детей, а для дикого и необузданного торжества страсти. «Мы хотим мир, и хотим его сейчас», – говорилось в песне Джима Моррисона, потрясавшей меня, как предсказание апокалипсиса.