уронил себя в глазах общества, лишился у читателя всякого престижа, — читателю этому дано право ответить на Ваше письмо в самом амикошонском и юмористическом духе:

«За границу захотели? Дома-то тесно стало скандалить и паясничать?»

Во-вторых — тон письма Вашего убийственно нелитературен, точно Вы, сидя в халате после бани и выпивки, рассуждаете. Подумайте сами: хороша ли эта «простота» тона для литератора молодого, вчера только обратившего на себя некоторое внимание, — для литератора, который весь еще в будущем? Вы странно смешали журнал с предбанником, чего не надо было делать.

Вы, вероятно, рассердитесь и, может быть, закричите мне, какое право имею я учить Вас?

Право сказать молодому литератору, что он не понимает, куда пришел и как надобно себя вести в этом месте, — мне дано двадцатью с лишком годами работы моей в русской литературе. Это — неоспоримое право. У Вас его пока нет еще. И Вы, пожалуй, вовсе и никогда не приобретете его, если будете вращаться среди Ясинских, Сологубов и прочих артистов для кинематографа и уличных забавников, не достойных стоять рядом с Вами, человеком талантливым и, как показалось мне, относящимся к литературе с тем священным трепетом, которого она — святое и чистое дело — необходимо требует.

Поверьте, что все это написано отнюдь не в целях только поучать, но с чувством искренней дружбы к Вам и с большим уважением к Вашему дарованию.

И смысл письма очень прост, вовсе не обиден. Все, что я хотел сказать Вам, складывается так.

Дорогой друг Илья Дмитриевич! Ведите себя поскромнее, потише, стойте подальше от авантюристов и пьяниц; это для Вас — для Вашего таланта — гораздо лучше.

Вот и все.

А. Пешков

25/13.II

913.

649

Ф. И. ШАЛЯПИНУ

16 февраля [1 марта] 1913, Капри.

1/III.913.

Милый друг мой,

получил твое письмо- из Берлина — спасибо тебе! Хотел ответить в тот же день, а отвечаю — через восемь! Лишь недавно проводил Ляцкого, Тихонова и, по обыкновению, закопался в бумагу.

Напиши, пожалуйста, или попроси написать М[арию] Валентиновну, как твои дела. Ты знаешь, о чем я спрашиваю, что меня тревожит.

И позволь еще раз сказать тебе то, что я говорил не однажды, да и скажу еще не раз: помни, кто ты в России, не ставь себя на одну доску с пошляками, не давай мелочам раздражать и порабощать тебя. Ты больше аристократ, чем любой Рюрикович, — хамы и холопы должны понять это. Ты в русском искусстве музыки первый, как в искусстве слова первый — Толстой.

Это говорит тебе не льстец, а искренно любящий тебя русский человек, — человек, для которого ты символ русской мощи и таланта. Когда я смотрю на тебя, я молюсь благодарно какому-то русскому богу: спасибо, боже, хорошо ты показал в лице Федора, на что способна битая, мученая, горестная наша земля! Спасибо, — знаю, есть в ней сила! И какая красавица-сила!

Так думаю и чувствую не я один, поверь. Может быть, ты скажешь: а все-таки — трудно мне! Всем крупным людям трудно на Руси. Это чувствовал и Пушкин, это переживали десятки наших лучших людей, в ряду которых и твое место — законно, потому что в русском искусстве Шаляпин — эпоха, как Пушкин.

Не умеем мы ценить себя, плохо знаем нашу скудную и тяжкую историю, не понимаем ясно своих заслуг пред подиной, бедной добром, содеянным ей людями ее. И так хотелось бы, чтоб ты понял твою роль, твое значение в русской жизни!

Все это — те слова от сердца, которые сами собою идут на язык каждый раз, когда я думаю о тебе, дорогой мой друг. И часто орать хочется на всех, кто не понимает твоего значения в жизни нашей.

До свидания, Федор, будь здоров и напиши — как идут дела.

М[арии] Валентиновне почтительно кланяюсь… Нравится мне этот человек, простой и крепкий и такой верный тебе. Приветствую ее.

Еще раз будь здоров!

Алексей

650

В. Г. КОРОЛЕНКО

21 февраля [6 марта] 1913, Капри.

Дорогой и уважаемый

Владимир Галактионович!

Позвольте представить Вам доброго моего товарища Александра Николаевича Тихонова.

Он обратится к Вам с делом, в сочувствии и помощи которому Вы, я уверен, не откажете.

Может быть, нам удастся положить это маленькое дело первым камнем в основу широкого культурного предприятия, но и в том виде, как оно ныне задумано, я считаю его очень важным, очень нужным.

Мне кажется, что, выслушав Тихонова, Вы согласитесь со мною. Это страшно обрадовало бы меня и сразу придало бы предприятию нашему желаемый характер.

Как здоровье Ваше? И — уж позвольте спросить, — правда ли, что Вы решили возвратиться к художественной литературе? Простите за смелость, но — как это было бы хорошо для современного читателя, задерганного, запуганного базарным и лубочным «модернизмом»!

Это был бы праздник для всех, кому дороги прекрасные традиции настоящей русской литературы, в которой Ваше имя горит таким благородным огнем.

Вы извините меня, Владимир Галактионович, я говорю от души, очень она стосковалась по простому слову такого художника, как Вы.

Кланяюсь Вам, сердечно желая всего доброго.

А. Пешков

6/III.913,

Капри.

651

В. И. КОЦЮБИНСКОЙ

12 или 13 [25 или 26] апреля 1913, Капри.

Знаю, что излишни слова сочувствия горю Вашему. Почтительно кланяюсь Вам… Крепко обнимаю детей… Большого человека потеряла Украина, — долго и хорошо будет она помнить его добрую работу.

652

И. Л. ШРАГУ

12 или 13 [25 или 26] апреля 1913, Капри.

Смертен человек, народ бессмертен. Глубокий мой поклон народу Украины.

653

Д. Н. ОВСЯНИКО-КУЛИКОВСКОМУ

19 апреля [2 мая] 1913, Капри.

Многоуважаемый Дмитрий Николаевич!

Молодой стихотворец Леонид Николаев Старк просит меня послать два его стихотворения Вам, — для «Вест[ника] Европы», — не напечатаете ли?

Старку — 22 года, он — довольно интеллигентный парень, любит учиться; мне кажется, что в нем есть что-то свое, оригинальное и здоровое, — очень хочется, чтоб это разгорелось в нем. Если б его стихи появились в «Вест[нике] Европы» — это подействовало бы хорошо на юношу.

Послал Вам очерк «На пароходе» — получили? Могу дать еще рассказ о том, как убили человека.

Весьма прошу Вас, Дмитрий Николаевич, во всех тех случаях, когда очерки мои