Между тем я начинаю чувствовать что-то странное. За ароматами бобровых струй и хвойных лосьонов после бритья витает отчетливый и совершенно неуместный запах. Театральный грим. Источник установить нетрудно: они выстроились у барной стойки, окруженные благоговейным нетерпением громил и драчунов, предвкушающих знатную свалку.

Их около десяти человек. Худые и толстые, высокие и низкие, все с белыми лицами, в черных одеждах и на пороге смерти. Это клоуны. Нет, хуже: мимы. Когда я подхожу к ним и предлагаю тихонько удалиться – по долгу службы они прекрасно это умеют – главный мим поворачивается к бармену и на глазах у семнадцати самых опасных верзил Матчингема заказывает стакан молока.

Языком жестов.

Для этого он изображает, как доит корову.

Публика так ошарашена, что даже не убивает его на месте. Бармен – к собственному удивлению – достает откуда-то пакет молока («ЭТО МОЛОКО МАРБЕЛЛЫ, ОНО ДЛЯ МОЕЙ ЗМЕИ, УСЕК?») и наливает полпинты в стакан. Айк (у главного мима на груди значок участника конференции с именем: «Айк Термит») и два его товарища устраивают короткую перепалку в духе «Трех бездельников», выясняя, кто платит. В завершение сценки он с размаху наступает на ногу миму А и выкручивает нос миму Б, так что А шарахается вбок, а Б сгибается пополам. Они сталкиваются и отпрыгивают в стороны, в результате чего остальные мимы неуклюже, точно роботы, валятся друг на друга. В конечном итоге крайние мимы вновь толкают А и Б, а те одновременно вскидывают левую и правую руки, протягивая Айку Термиту по купюре. Он расплачивается. Блестяще исполнено.

Вероятно, это последний номер в их жизни. Полдюжины верзил лихорадочно соображают, когда лучше вклиниться в эту нелепую попытку суицида и шлепнуть кого-нибудь по-настоящему, но момент упущен, и им не удается разбудить в себе жажду крови, необходимую для человекоубийства. Айк опрокидывает стакан с молоком и тяжко вздыхает. Затем падает в кресло и закидывает ноги на воображаемую подставку. Они не дрожат. Айк полностью владеет собой. Верзилы делают себе мысленную заметку, что убьют его не ударом в живот – это слишком долго и скучно, – а оторвут ему голову. Ноги Айка по-прежнему не дрожат. Он закрывает глаза и делает вид, что засыпает. Ему удается изобразить даже храп: грудь мерно вздымается, губы беззвучно трепещут. Ни звука. Едва заметным движением Айк показывает, что пукнул. Его губы растягиваются в облегченной улыбке. Кто-то хихикает, и внезапно все осознают: момент упущен безвозвратно. Жизнь Айка Термита и его мимов спасена. Сегодня их никто не убьет; вернись они завтра, их порвут, как сладкую вату, а сегодня все просто займутся своими делами. Айк Термит чувствует, что напряжение спало, и слышит, как головорезы и преступники помельче возвращаются к привычным занятиям и кружкам желтого эля. Спустя минуту он медленно скидывает ноги на пол и открывает глаза.

– Приветствую! Меня зовут Айк Термит. – Он протягивает мне руку в перчатке. Я жму ее, а он прикуривает самокрутку и добавляет: – Мы – Артель мимов Матахакси. – Айк кивает.

Вместе с ним абсолютно синхронно кивают несколько его товарищей. Остальные тут же следуют их примеру, и на мгновение я оказываюсь в море кивающих клоунских лиц. Отныне я буду бережно хранить это воспоминание.

Тут сетчатка моих глаз чуть не взрывается при виде Марбеллы, исполняющей танец с удавом. Очевидно, это не номер с морскими звездами, обещанный в соседнем заведении, потому что: 1) нет ковбоев; 2) змея, похоже, с Мадагаскара, а не из Южной Америки; 3) зрелище более чем непристойное, однако с души от него не воротит.

Я киваю всей Артели мимов Матахакси, и Айк Термит широко улыбается, а Джим Хепсоба хлопает его по спине и заявляет, что идиот, которому хватило ума заказать молоко в таком притоне, – однозначно наш человек. Верю Джиму на слово. Мимов принимают в компанию, и они длинной вереницей семенят к нашему столику, каждый с пивом, коктейлем или чистым спиртом, без улыбок – нас атакует Бригада Экзистенциалистов.

Айк Термит поднимает бокал и произносит тост:

– Выпьем за героя этого часа!

Два его приятеля встают и передают те же самые слова жестами. Поскольку они серьезно пьяны, вся сценка с циферблатом превращается в фарс, и они падают обратно, беззвучно хохоча.

Я спрашиваю Айка, почему ему можно разговаривать.

– Это как у траппистов, – отвечает он.

Просветления не наступает.

– Ну, трапписты, – повторяет Айк Термит.

Отныне мы друзья навек: вместе пьем пиво, а женщины в блестках – Лорен Бэколл для бедных – хрипло дышат нам в лицо (Лорен из того фильма с Хамфри Богартом, где она играет сногсшибательную, откровенно сексапильную красотку, а не из тех, где она сдержанна, мила и довольно неразговорчива).

– Трапписты – монахи, – с совиной точностью поясняет Айк Термит. – Они дают обет молчания, но кому-то одному разрешается говорить, чтобы другим не приходилось. Уполномоченный голос ордена. Это должен быть такой человек, которому не будет вреда от слов. Он просветлен, его внутреннее молчание столь абсолютно, что простыми словами его не нарушишь.

– И это ты?

Айк Термит кивает:

– Я абсолютно безмятежен.

Понятия не имею, что ответить, – любой ответ прозвучит грубо.

– Знаешь, – говорит Айк Термит, – с твоей стороны будет очень любезно притвориться, что ты ведешься на мою чепуху. Иначе мне как-то неловко. Ого!

Последнее восклицание относится к маленькому миму в очках, который тычет в грудь вышибале и говорит ему гадости посредством некоторых общеизвестных жестов.

– Я все улажу, – уверяет меня Айк Термит, заваливается на бок и через несколько секунд начинает храпеть. Не по-мимовски. Это противный, оглушительный храп с пусканием слюны.

Энни Бык занимает его место и обращает на меня строгий взор.

– Значит, так, Тигр, – говорит она. – Вон та дамочка сейчас спляшет для тебя самый непристойный танец, какой только можно представить, мы без лишних восторгов на это посмотрим, а потом я отвезу тебя домой и сдам будущей жене, пока ты тут не напортачил. Идет?

Энни Бык – ангел Божий с сорок пятым размером ноги.

Откуда-то слышно, как избивают мимов.

Мы с Ли женимся в старой церкви рядом со школой Сомса. От «Трубоукладчика-90» путь неблизкий – на поездку уходит почти весь отпуск, да и то медового месяца толком не получится. Но это пустяки. Ли входит в церковь, и я вижу вокруг себя один лишь свет. Моя будущая жена пахнет жасмином и кружевами. В церкви пахнет старомодным мебельным лаком. Все так блестит. Сияют скамейки, свечи и даже сам воздух. Алтарная ограда сделана из золота, что странно, – я отчетливо помню крашеный дуб… Ли вся светится, и я начинаю подозревать, что она ненароком подожгла платье, пока шла по проходу. Только благодаря заверениям Гонзо я не рвусь к купели заливать пожар.

Эссампшен Сомс сидит в последнем ряду и, клянусь, плачет над вышитой подушечкой для коленопреклонения. Элизабет пропала. Я страшно за нее волнуюсь, но почему-то очень рад, что ее здесь нет. Захир-бей – в обличье Фримана ибн Соломона – сидит за колонной и всем улыбается. Компания солдат и неотесанных мужланов занимает центр зала и неприкрыто удивляется этому необычайному факту. Старик Любич зачитывает стихотворение. Оно очень трогательное, хотя и неясно о чем – польский знает только Ма Любич. В какой-то миг мы с Ли опускаемся на колени, нас связывают шелковой ленточкой, и священник говорит, что отныне мы муж и жена. Очень уж просто для такого эпохального события, но все хлопают в ладоши и кричат, стало быть, это правда. Я осматриваюсь и замечаю, что от меня тоже исходит сияние. Огромное количество людей хотят меня обнять. Эссампшен Сомс на секунду прячет крошечное лицо у меня на груди и желает мне долгой простой жизни. Потом она сбегает, на ее месте оказывается Захир-бей, и я успеваю заметить в дверях лишь кончик ее истрепанной шали – больше я маму Элизабет не увижу.