В истории — не будем забывать об этом — действуют живые люди, и далеко не всё и не всегда определяется политическим расчетом или государственной необходимостью. Личные симпатии и антипатии правителей зачастую гораздо сильнее влияют на успех или неудачу того или иного политического предприятия, нежели внешние, объективные обстоятельства. Вот и здесь в нарочитом сокращении денежных выплат княгине и ее «людям» (в отличие от послов — людей официальных) легче всего увидеть неприязненное отношение императора к самой Ольге, а возможно, и желание свести с ней какие-то личные счеты. Что-то произошло между ними за те несколько недель, которые отделяли первый прием и крещение княгини от второго приема. И произошло это, очевидно, на личном, человеческом, а не на государственном уровне. Но вот что именно произошло, мы, увы, не знаем и, вероятно, так никогда и не узнаем.

Император, по летописи, восхищался мудростью русской княгини («удивися… разуму ея»). Это как раз понятно: женщина, управляющая огромной страной, в любом случае должна была вызывать удивление у современников. Но, по свидетельству той же летописи, Ольга произвела впечатление на императора и своей еще не увядшей красотой. Обычно, с насмешкой комментируя это место в летописи, историки исходят из того, что Ольге к моменту крещения было далеко за шестьдесят, а значит, слова летописца абсурдны от начала и до конца. («Одна Нинон Ланкло прельщала в такой старости», — с сарказмом замечал Николай Михайлович Карамзин, вспоминая к слову про знаменитую французскую куртизанку и писательницу XVII столетия, хозяйку модного парижского литературного салона.) Но если Ольга, как мы договорились считать, была значительно моложе, чем это следует из летописной даты ее брака с Игорем, что тогда? Ко времени поездки в Царьград ей могло быть лет тридцать семь или около того. Конечно, для женщины, особенно в эпоху Средневековья, это тоже возраст, но возраст, все еще подходящий и для брака, и для любовного увлечения. Ольга была женщиной необычной во многих отношениях и, несомненно, умела обратить в свою пользу заинтересованное внимание собеседника. Император же Константин был лет на пятнадцать старше ее, то есть находился в том возрасте, когда мужчина способен еще оценить женщину. Правда, был ли он падок до женской красоты, подобно, например, своему сыну Роману или тому же Иоанну Цимисхию, имя которого как раз и приведено в летописи, — об этом византийские источники не сообщают.

Но можно ли предположить, что Константин и в самом деле имел какие-то виды в отношении русской княгини (пусть даже и не имеющие ничего общего с узами законного брака)? Или, может быть, так показалось самой княгине, и она чересчур рьяно выказала свою обиду? Пожалуй, мы все-таки поостережемся от дальнейшего развития этой темы, предоставив ее писателям-романистам.

Тем более что на историю с мифическим сватовством греческого царя можно взглянуть еще с одной стороны, следуя опять-таки логике летописного повествования. Рассказ летописца построен таким образом, что крещение Ольги выглядит лишь уловкой, хитростью, хитроумным способом избавиться от назойливых домогательств византийского императора. Ольга принимает крещение при непременном участии царя в качестве ее восприемника, кажется, только для того, чтобы обмануть его. Но не этим ли следует объяснить появление легенды о сватовстве в летописи? Не послужила ли она оправданием случившегося крещения Ольги уже по ее возвращении домой? И не предназначалась ли в таком случае для киевлян, а может быть, и для ее сына Святослава, который, как оказалось, крайне неприязненно отнесся к принятию матерью христианской веры? Если так, то рассказ летописи может свидетельствовать еще и о крайне непростой ситуации в Киеве после возвращения Ольги. Но об этом нам предстоит поговорить в следующей главе книги.

* * *

Перед отъездом на родину княгиня, по летописи, вновь пришла к патриарху, «просящи благословенья на дом». Летопись приводит слова, с которыми она обратилась к предстоятелю Византийской церкви, и слова эти лишний раз показывают, что ее личное крещение далеко еще отстояло от превращения всей Русской земли в христианскую страну: «Люди мои — язычники, и сын мой, — да сохранил бы меня Бог от всякого зла!» Ответ патриарха (принадлежащий, конечно, перу киевского летописца) многозначителен и исполнен ссылками на библейских праотцев и явленную через них милость Божию, которая не минует и русскую княгиню: «Чадо верное! Во Христа крестилась еси и во Христа облеклась! Христос сохранит тебя, как сохранил Еноха в первые роды, и потом Ноя в ковчеге, Авраама от Авимелеха, Лота от содомлян, Моисея от фараона, Давида от Саула, трех отроков от пещи, Даниила от зверей, — так и тебя избавит от козней [дьявольских] и от сетей его». (Ссылки на ветхозаветных праотцев и праматерей будут сопровождать Ольгу и в последующих повествованиях.) «И благословил ее патриарх, и пошла с миром в свою землю». По свидетельству Новгородской Первой летописи, Ольга взяла благословение не только от патриарха, но и от всего «священного собора», то есть патриаршего синода. Это добавление скорее всего имеет литературное происхождение, но само по себе вполне правдоподобно.

Удивительно, однако, что с Ольгой на Русь не был отправлен епископ, подобно тому, как это случилось, например, при крещении венгерского «архонта» Дьюлы несколькими годами раньше или при крещении руссов в 60-е годы IX века. Едва ли сама Ольга не желала учреждения епархии в своей стране: известно, что спустя всего два года она обратится с просьбой об этом к германскому королю, и тот охотно пойдет ей навстречу. Вероятно, отказ от учреждения Русской епископии сразу же после крещения объяснялся тем, что княгиня приняла христианство как частное лицо, и это обстоятельство было принято во внимание светскими и церковными властями Константинополя. А может быть, и сама Ольга не удовлетворилась тем, что предложили ей в Константинополе, — учреждением русской епархии, подчиненной одной из провинциальных греческих митрополий.

Вместо епископа в Киев отправился священник («пресвитер»), приставленный к Ольге самим патриархом. По-видимому, он должен был не только сопровождать княгиню, но и пребывать при ней в качестве ее духовника. Имя его источники не называют, но о том, что у Ольги был свой священник и что он пребывал при ней до самой ее смерти, известно из летописи.

Проложные жития святой сообщают также, что княгиня приняла от патриарха святой крест, который впоследствии сохранялся в киевском Софийском соборе[184],[185], в алтаре, на десной (правой) стороне. Надпись на кресте гласила: «Обновися в Русской земле крест от Ольги благоверной княгини, матери Святославлей». (Так в южнославянском Проложном житии; в русской редакции Жития надпись передана с существенными отличиями: «Обновися Русская земля святым крестом, его же прия Олга, благоверная княгиня».)