верхов интеллигенции пришлось к ней приспосабливаться. Голод и Гражданская война с ее жестокостями ужесточали ситуацию.

Вскоре Ходасевич нашел службу, казалось, более соответствующую его опыту и профессиональным навыкам, – в издательстве “Всемирная литература”, основанном Максимом Горьким. Об этом проекте, который, с одной стороны, как-то обеспечивал существование старой гуманитарной интеллигенции, с другой – соответствовал любимым идеям позитивиста Горького о всеобщем организованном и полупринудительном окультуривании масс, написано много. Формально “Всемирная литература” была частным предприятием (пайщики – сам Горький и издательские работники Александр Тихонов, Зиновий Гржебин и Иван Ладыжников), но контракт, заключенный с Наркомпросом, гарантировал выпуск подготовленных издательством книг за казенный счет. Грандиозность планов соответствовала духу эпохи. Предполагалось заново перевести чуть ли не всю европейскую классику XVIII–XIX веков. На практике за шесть лет из намеченных четырех тысяч (!) томов издали двести, что все равно немало, особенно с учетом “обстоятельств времени”. Основная контора “Всемирной литературы” находилась в Петрограде, Ходасевичу же предложили заведовать ее московским отделением.

В связи с этим предложением в октябре 1918-го Ходасевич отправился в Петроград. Город показался ему “мертвым и страшным”. Жил он на Большой Монетной, у племянницы Валентины Михайловны, которая переселилась в северную столицу несколькими годами раньше, выйдя замуж. Дни Ходасевича проходили в обсуждении издательских планов, и не исключено, что это было для него в самом деле интересно. Перед ним наконец забрезжила возможность осмысленной профессиональной работы. Судя по всему, он продал “Всемирной литературе” и три тома собственных переводов, но в авансе ему, как находящемуся на пайке служащему издательства, было отказано.

На заседании коллегии “Всемирной литературы” Ходасевич впервые лично познакомился с Гумилевым, который пригласил московского поэта к себе в гости – в квартиру на Ивановской улице, дом 26/65. В “Некрополе” этот визит описывается с жесткой иронией:

Он меня пригласил к себе и встретил так, словно это было свидание двух монархов. В его торжественной учтивости было нечто столь неестественное, что сперва я подумал – не шутит ли он? Пришлось, однако, и мне взять примерно такой же тон: всякий другой был бы фамильярностью. В опустелом, голодном, пропахшем воблою Петербурге, оба голодные, исхудалые, в истрепанных пиджаках и дырявых штиблетах, среди нетопленого и неубранного кабинета, сидели мы и беседовали с непомерною важностью. Памятуя, что я москвич, Гумилев счел нужным предложить мне чаю, но сделал это таким неуверенным голосом (сахару, вероятно, не было), что я отказался и тем, кажется, вывел его из затруднения. ‹…›

Посидев, сколько следовало для столь натянутого визита, я встал. Когда Гумилев меня провожал в передней, из боковой двери выскочил тощенький, бледный мальчик, такой же длиннолицый, как Гумилев, в запачканной косоворотке и в валенках. На голове у него была уланская каска, он размахивал игрушечной сабелькой и что-то кричал. Гумилев тотчас отослал его – тоном короля, отсылающего дофина к его гувернерам. Чувствовалось, однако, что в сырой и промозглой квартире нет никого, кроме Гумилева и его сына[390].

На самом деле в квартире жило еще четыре человека: мать Николая Степановича, его жена и брат с супругой. В ходе разговора Ходасевич с удивлением увидел знакомую ему по Лидино псевдоморскую псевдоматюшкинскую мебель: Гумилевы жили в квартире уехавших из Петрограда Маковских.

Неприятие Ходасевичем “важности” Гумилева (напускной, как убедился Владислав Фелицианович при дальнейшем общении, но отнюдь не шуточной) было частью непонимания другого, более глубокого: Ходасевич так никогда и не оценил Гумилева по достоинству ни как человека, ни как поэта. Признавая гумилевский литературный вкус, отдавая должное его преданности искусству, он находил, что Николай Степанович слишком уж “молод душой, а может быть и умом”. Ходасевич не понимал ни гумилевского возвышенного отношения к миссии поэта-мастера, ни его волнующей апокалиптики. Вождь акмеистов казался ему “литературным деятелем” вроде Брюсова, более человечным, обаятельным, смелым, но – по отношению к тому же Брюсову – вторичным.

Ходасевич и Гумилев были людьми разными, в чем-то даже полярно противоположными. Оба росли хрупкими и хилыми, оба чувствовали себя уязвимыми, но для Гумилева средством самоутверждения во враждебном мире стала ребяческая отвага, а для Ходасевича – старческая желчность. Потомок литовских шляхтичей, Ходасевич жил и вел себя как разночинец. Внук сельского дьячка, Гумилев щеголял аристократизмом. Он изо всех сил стремился добиться благосклонности у каждой женщины, завоевать авторитет в любой мужской компании. Но не всегда это удавалось, порой он становился объектом насмешек. Ходасевичу женские симпатии и мужское уважение давались не в пример легче, но он, человек разборчивый в общении и вполне самодостаточный, гораздо меньше в них нуждался. Гумилев бывал наивен в общих суждениях о литературе, но безупречно точен, когда дело касалось конкретного автора или стихотворения. Ходасевич, напротив, был в целом глубже и точнее, чем в частностях. Он был замечательным историком литературы, а Гумилев вовсе не имел к тому склонности, хотя антологию поэзии XIX века, думается, составил бы лучше, чем это сделал Ходасевич. Гумилев был вспыльчив и отходчив, быстро забывал обиды, в том числе литературные, Ходасевич – памятлив на добро и на зло.

И все-таки что-то в них совпадало. Прежде всего – это своего рода “высокое сальерианство”. Оба поэта не были “скороспелками”, вдохновенными гуляками, из воздуха впитывающими божественную музыку. Их самораскрытие шло постепенно и давалось годами напряженной духовной и мыслительной работы. И наконец, судьбе угодно было особенным образом связать их между собой.

Еще больше разнились Ходасевич и Горький, с которым он тоже впервые увиделся в 1918 году в Петрограде. Но некая странная связь между двумя писателями все же существовала. В 1908 году Нина Петровская, посещавшая Горького на Капри, видела у него на столе “Молодость”; бывший босяк читал всё публиковавшееся. Чуть раньше она же в очередном истерическом письме к общему знакомому сравнивает “Владьку” с Бароном из “На дне”. В 1916 году Корней Чуковский попросил Ходасевича рекомендовать художника для затеянного им и Горьким детского журнала “Парус”. Ходасевич предложил свою племянницу. Вскоре Валентина стала “своим человеком” в горьковском доме[391]. И все же прозаик-натуралист и поэт-модернист жили в разных мирах. Нужна была революция, чтобы свести их. Первую встречу Ходасевич описывает так: “Он вышел ко мне, похожий на ученого китайца: в шелковом красном халате, в пестрой шапочке, скуластый, с большими очками на конце носа, с книгой в руках. К моему удивлению, разговор об издательстве был ему явно неинтересен. Я понял, что в этом деле его имя служит лишь вывеской”[392].

Судя по тогдашним письмам жене, Горький показался Ходасевичу “милым, но суховатым”: “Человека он не замечает, и потому с ним трудно”[393]. Тем не менее Ходасевич