того, как Андрей Белый, который в 1918–1919 годах не только читал лекции пролетарским поэтам, но и входил в коллегию литературно-издательского отдела московского Пролеткульта, оказывался святее римского папы и браковал талантливые, по его собственному мнению, стихи за их недостаточно пролетарский характер (что бы он под этим ни имел в виду). Один из пролеткультовских учеников Белого, Георгий Санников, стал его верным помощником и фактическим секретарем до конца жизни. Положим, Белый был однозначно на красной стороне. Но и поэты, далекие от симпатий к большевизму, без раздражения относились к преподаванию в студиях Пролеткульта. Современники отмечают теплоту, с которой отзывался о пролеткультовцах Гумилев. Когда его арестовали, пролетарские поэты попытались выручить своего лектора; их ходатайство сохранилось в его следственном деле. В молодых и уже не очень молодых стихотворцах “от станка” были, как вспоминал Ходасевич, “подлинное стремление к знанию и интеллектуальная честность”[401]. Но было и другое: чередование самоуничижения и заносчивости, которое Ходасевич прежде встречал у “крестьянского поэта” Ширяевца (он, впрочем, после 1917-го иногда участвовал и в сборниках пролетарских авторов). Те неоправданные надежды, которые возлагались на пролетариев Богдановым и другими образованными коммунистами, лишь раздували их комплекс неполноценности.

Ходасевич в течение 1918 года дважды высказался о пролетарской поэзии в “буржуазной” печати. В рецензии на книгу “Сборник пролетарских писателей”, составленную Горьким, Серебровым (Тихоновым) и Чапыгиным и вышедшую в 1917 году, он отметил, что у участников сборника, в разной степени одаренных, нет “специально пролетарских достоинств”, и “недостатки их тоже внеклассовы” (Русские ведомости. 1918. 20 февраля); в статье “Пролетарская поэзия” он развивает ту же мысль: “Главный и основной недостаток у начинающих поэтов из народа – совершенно тот же, что у их «буржуазных» сверстников: это – отсутствие специальной подготовки, во-первых, и отсутствие самостоятельности – во-вторых” (Новая жизнь. 1918. 8 июня). В то же время он находит крайне несправедливым надменное, насмешливое отношение к этим авторам: “Из недавно народившихся «народных» поэтов недоброе чувство вызывает один Демьян Бедный. Но он даже и не пытается быть поэтом. Он фельетонист, и его рифмованные фельетоны противны своей глубокой пошлостью”. Другими словами, Ходасевич не разделял утопических надежд на особую “пролетарскую культуру”, но верил в возможности отдельных пролеткультовцев.

Собственная его лекторская деятельность в Пролеткульте началась осенью того же 1918 года. Читал Ходасевич лекции о Пушкине. Конспекты части этих лекций сохранились. Примечательно вступление к первой лекции:

Нельзя научить быть поэтом. ‹…› Поэзия – непроизвольна. Чудо, рождающееся из духовной мощи личности. Тайна, таинство. Репетиция чуда? Инсценировка таинства. Кощунство. К тому же – обман, обольщение. ‹…›

Единственный правильный путь – учиться читать. Умеющий читать, если есть дар, научится и писать. ‹…›

Итак – главная задача нашего специального отделения – выработка читателя стихов, а не писателя. В России никогда до сих пор не умели читать стихов. Основная ошибка – смены взглядов – то содержание, то форма. Ни то ни другое. Содержание и форма – одно[402].

Сложность связана с неравномерностью подготовки аудитории: среди слушателей были люди как совсем невежественные, так и довольно начитанные. Тем не менее Владислав Фелицианович приспособился, его лекции пользовались успехом; но вскоре преподавателю неожиданно предложили перейти на семинарскую систему:

Сколько я ни возражал, что семинарий требует регулярной посещаемости, в тогдашних условиях недостижимой, – мне был один ответ: совет Пролеткульта постановил. Делать нечего, я перешел на систему семинария. Мне пришлось сразу указать слушателям на то, что новая система требует от них постоянного присутствия и некоторой домашней работы, без которой семинарий немыслим. Мне ответили: постараемся, – но голоса были неуверенные.

Случилось то, чего надо было ожидать. Уже на второе собрание семинария не явилась часть бывших на первом, зато явились новички, которым пришлось объяснять все сызнова. Студийцы смущались, конфузились передо мной и друг перед другом – “активное участие” приходилось из них вытягивать чуть не клещами, добывая его в микроскопических дозах. В конце концов все сводилось к тому, что я один, надсаживаясь, “играл” и за руководителя, и за весь семинарий.

Когда все-таки студийцы начали кое-как втягиваться в работу, последовал новый приказ: отменить семинарий и читать систематический курс: “Жизнь и творчество Пушкина”[403].

Все это, разумеется, не способствовало работе. Ходасевич считал, что за этими помехами стояли сознательные интриги коммунистических руководителей Пролеткульта, чьи лекции посещались студийцами куда менее охотно, чем занятия, проводимые “буржуазными спецами”. Но настоящие проблемы возникли, когда разговор коснулся собственного творчества пролетарских поэтов.

Среди учеников Ходасевича было несколько впоследствии известных авторов – Василий Александровский, Василий Казин, Владимир Кириллов, Николай Полетаев. Заметно выделялся способностями Михаил Герасимов. Побывавший до войны во Франции, сменивший немало профессий, Герасимов начинал в общем ряду поэтов постсимволистского поколения. Его дореволюционные стихи были не лишены ни лиризма, ни чувства слова, хотя и не слишком самобытны. Ходасевич отмечал их в рецензии на “Сборник пролетарских писателей”. После 1917 года Герасимов начал поэтизировать индустриальный труд, о котором прежде писал с тоской и отвращением. Но избавиться от символистских клише молодому поэту по-прежнему не удавалось. В результате рождались такие строки:

…А ты прошла между машинами,

В сердца включая чудный ток,

И дрогнув дружными дружинами,

Поплыл торжественный поток[404].

Самым знаменитым произведением Герасимова стала “Песнь о железе”:

В железе есть стоны,

Кандальные звоны

И плач гильотинных ножей,

Шрапнельные пули

Жужжаньем плеснули

На гранях земных рубежей.

В железе есть зовы

Звеняще-грозовы,

Движенье чугунное масс:

Под звоны металла

Взбурлило, восстало,

Заискрилось в омутах глаз…

Это стихотворение уже потому заняло свое место в истории русской поэзии, что “ответом” на него стало “Железо” Николая Клюева, неизмеримо превосходящее герасимовский опус по мастерству и лирическому напряжению. Но то, что один из самых больших поэтов той эпохи счел возможным вступить с Герасимовым в лирический диалог, примечательно.

Ценил его и Ходасевич – точнее, ценил творческие потенции, возможное будущее Герасимова. Скорее всего, именно Герасимову посвящен набросок, озаглавленный “Поэту-пролетарию”:

Байрону, Пушкину вслед, родословьем своим ты гордишься;

Грубый отбросив терпуг, персты на струны кладешь;

Учителями твоими – Шульговский, Брюсов и Белый…

Вижу, осталось тебе стать чудотворцем – и всё.

В этом же духе выдержана и статья “Стихотворная техника М. Герасимова”, напечатанная в сдвоенном 2/3 номере журнала “Горн” – органа Пролеткульта. В этой статье Ходасевич отмечает, что Герасимов, при всей своей талантливости, “еще не умеет установить необходимое