становится лапами ему на грудь, хватает за горло, но Славе удается вскочить и выхватить из сапога нож. Он замахивается, но волк быстрее: он хватает его за запястье, и нож падает на землю. Слава пятится, пытается подойти к дереву, где он оставил ружье, обе его руки подняты вверх, с окровавленного запястья на снег стекают тонкие черные струйки. Но зверь не дает ему двигаться, оскаливает красные клыки и смотрит на него красными глазами, пока красный свет фонарей отбрасывает блики на его красную шкуру. Развернувшись, Слава бросается в чащу. Волк кидается за ним, но не спешит, будто бы знает, что уже победил. Прежде чем исчезнуть во тьме, зверь оборачивается и бросает на Настю единственный взгляд своих сверкающих глаз, а затем устремляется во мрак, ступая след в след по кровавым отпечаткам ног своего врага.* * *

— Миша, Мишенька, — кричит Настя, прижавшись лицом к прутьям клетки. — Мишенька, открой глаза.

Но мальчик лежит без движения, губы его побелели и превратились в тонкую черную линию, прочерк. Настя смотрит на задвижку на дверце клетки, затем на свои окровавленные пальцы. Потом переводит глаза на Мишаню: его тело, распростертое на черном камне, выглядит таким хрупким.

Облака сходятся, как застегнутая молния, начинает валить снег. Крупные снежинки ложатся мальчику на грудь, слой за слоем, и не тают, как пепел. И тут на Настю находит ярость. Ее будто изнутри ослепляет черным светом, ей кажется, что ее тело растет, пухнет, как у оборотня, заполняя собой всю клетку, и она начинает биться о прутья всем телом, до крови рассекая кожу, крича и забывая дышать. Ей кажется, что вот он — ад, вот оно, ее наказание: биться здесь, как вырванное сердце, пока он умирает там. Она ударяется в дверцу, собрав все свои силы. И в этот момент все разбивается на части. Настя лежит в снегу, клетка расколота пополам, кругом кровь, снег и небо, закрывшее их от мира, как сведенные ладони.

Она выбирается из груды металла, поднимается, бежит к камню, который от пролитой на него крови блестит, как чугунная сковородка с растаявшим маслом. Добежав, она дотрагивается до Мишиной щеки — холодная. Она шарит в карманах его куртки, находит телефон, вбивает трясущимися пальцами номер службы спасения, но связи нет, ни одного деления.

— Миша, Мишенька, ты слышишь меня?

Он молчит, снежинки медленно приземляются ему на лицо.

— Миша, послушай меня, не прыгай в реку, останься со мной здесь.

Он шевелится, кончики пальцев сжимаются, будто он хватается за невидимый край чего-то и тянется вверх, наружу, обратно к ней. Наконец он открывает глаза.

— Живой! Миша! Ты… это ведь ты нас спас! Ты позвал этого волка, ты ведь?

Она наклоняется к нему, стряхивает красные снежинки с его красной шапки. Ей хочется спросить у него о том, что случилось, откуда пришел волк, и на каком языке он говорил, и, главное, с кем. Но какой ей толк от этих ответов, если он умрет.

— Пойдем. Ты можешь идти?

Она подхватывает его под руку, стараясь не смотреть на рану у него в груди, вокруг которой ткань куртки стала черной и липкой, как мазутная лужа. Он опирается о ее плечо, каждый шаг отдается болью в его теле — она чувствует это по тому, как он сжимает ее пальцы. Дойдя до машины, она прислоняет его к капоту и забирается в салон, шарит в поисках ключей, но их нет, они остались на связке, которая приделана к ремню Славиных штанов. Она старается не глядеть на Матвея, ему она уже ничем не сможет помочь.

— Миша, Миш, ты как?

Она берет его лицо в свои руки.

— Ты можешь идти?

Он кивает. Он сильный, он смелый, он не такой, как она. Она взваливает его себе на плечо, и они бредут между деревьев, к дороге, туда, где им кто-нибудь поможет. Но дорога черна, непроглядна, никто их здесь не спасет. Лишь снежинки рассекают ее косыми линиями.

Мишаня сжимает ее пальцы.

— Что такое?

Сил говорить у него нет, и он просто кивает ей куда-то в сторону, на обочину. Она включает фонарик в его телефоне и светит туда, куда смотрят его волчьи глаза. Там, в грязи, под снегом что-то блестит. Велосипед.

— Ты сможешь держаться?

Он кивает.

— Обхвати меня руками сильно-сильно и ни за что не отпускай, хорошо?

Он кивает, и она чувствует, как его подбородок касается ее плеча.

Педали крутятся с трудом, дорога скользкая, груз, который она везет у себя на спине, кажется ей непосильно тяжелым, но она движется вперед, она чувствует себя цельной, такой, как никогда в жизни. Ей больно и тяжело, и каждый вдох дается с трудом, но эти вдохи наконец чего-то стоят.

* * *

Больницы пугают ее. В них слишком много света и негде спрятаться, слиться с обстановкой, стать незаметной, как она это любит и умеет. Поэтому она вынуждена сидеть в этом белом коридоре, волоча по кафелю полами своей черной шинели, как насекомое, приколотое иголкой к листу белой бумаги. Она ждет. Она до крови обгрызает заусенцы на каждом пальце. Она считает трещины в плитке. Она пытается придумать, кому можно молиться. И тут дверь в конце коридора открывается. Настя не сразу понимает, что это не тот конец коридора и не та дверь. Она думает, что сейчас к ней выйдет врач, что она наконец узнает, жив он или умер. Но вместо врача появляется кто-то другой, мужчина в черной, легкой не по погоде кожанке, за ним второй. Настя опускает глаза, смотрит в пол, как будто так они могут не заметить ее, пройти мимо. Они останавливаются перед ней, и один из них, обутый в большие солдатские ботинки, говорит:

— Анастасия Меркулова? Вы арестованы за убийство.

Девятая глава

МИШАНЯ

Открыв глаза, он видит перед собой лицо в ореоле света. Дед. Он улыбается ему благостно, почти нежно, так, как никогда не улыбался раньше, обнажив беззубые розовые десны. Но