– Хрен с тобой. Ладно. Вроде стихло все внизу. Время пошло.

Режиссер ушел. Саша не удивился бы, если бы он в соответствии со своим позывным оставил где-нибудь записывающую камеру. Но нет. Был у лейтенанта раньше телефон, но умер от старости. Да и не извращенец он. Просто эстет.

– Смотри, Санек, – заржал Богодул, тыча пальцем девчушке в зубы. – Смотри, какая злющая! Аф-аф! Откусит! Говорить будем, когда сделаем ее помягче. Признание – царица доказательств-фуятельств.

– Пыточная камера, камера-фуямера, – напевал Дядюшка. – Будем кушать сникерсы, сникерсы-фуикерсы.

Несмотря на проветривание, в комнате еще пахло горелым, а также кровью и мочой. Похоже, предыдущий пленный все-таки в какой-то момент сломался. И еще воняло кислым потом. Страхом смердело.

Когда девушку затащили в комнату, она напряглась еще сильнее, но не закричала, взгляд сделался безумным. Похоже, воля была парализована.

Пленную посадили на кресло, но пока не привязывали. Она выглядела так, будто вот-вот потеряет сознание. Как зомби.

Старшина подошел к девушке, пощупал тут и там.

– Иди сюды, деточка-конфеточка, сейчас дядька Богодул будет тебя жизни учить... Жизнь, она знаешь, какая? Жесткая.

– Пожалуйся в Ми-Ту. Напиши в Ин-сто-грамм и ПейсБук, ха-ха. А мы позабавимся. Будем кушать баунти, баунти-фуяунти.

Звук расстегиваемой молнии.

– Пацаны… я тоже не ангел, – вдруг заговорил долго молчавший Черный. – Но это не по-людски.

– Чего?! – пробасил Пузырь. – Ты с пальмы упал и хвост сломал?

Он такое говорил людям любого цвета кожи, и никто не обижался.

– Серьезно, чуваки, – Черный не обратил внимания на подначку, – Пытать… еще куда ни шло. Но драть ее... Это дно. Вы, блин, кресты носите. Вас батюшка благословил на воинский труд.

– Ему за это платят, чего не благословить-то?

– Да что на тебя нашло, дружбан? – удивился Пистон.

– Мелкая она совсем, – объяснил потомок венесуэльцев. И пленница.

Общий смех. Не смеялся только Саша.

– Не мелкая, а тощая. И тем лучше для нее. Опыт приобретет.

– Только он ей не понадобится, – произнес фельдшер.

– Да они у себя в болотах в эти годы уже рожают, – вставил свое слово Пузырь.

– Где она в болоте таких мужиков найдет? – поддакнул Пистон. – Кавалеров, мля.

– Кабальеро, – хохотнул Богодул. – А ведь мы мученики. Все мужчины. Подумаешь, роды!.. Мы больше устаем... когда над ними трудимся. Ха-ха. Ради баб стараемся... вкладываем в них душу, ха. Надрываем сердечную мышцУ. Живем на десять лет меньше от этого. Умираем молодыми. А они, сучки, не ценят.

– Она оценит. Хотя не думаю, что сможет кому-то рассказать, – мрачно добавил Живорез.

И все снова загоготали.

– Я пойду, – пробормотал Черный. – Дела есть. Надо оружие почистить. А вы тут сами.

– Ну иди, чисть, – он ушел, провожаемый смешками.

Черный по бабам был первый ходок. Поэтому все и удивились, с чего вдруг он стал моралистом, этот потомок латиноамериканцев, про которых все слышали, что они любили карнавалы, ламбаду и прочее такое. Напоследок Черный бросил взгляд в сторону Саши, но тот не смог бы уйти и ослушаться командира, поэтому сделал вид, что намека не понял.

– Главное, вы остались, свинтусы, – на лице Богодула цвела лыба до ушей. – Мужики! Херои! Уважаю, мля. Ну, приступим к труду ударному. В ратуше нам должны молоко давать за вредность-фуедность. И сметану.

Пузырь раскраснелся как в бане, его дружок Пистон потирал руки, и даже фельдшер пританцовывал на месте.

Старшина сказал, что на кресло посадить они ее успеют и приказал положить на стол лицом вниз.

– А поворотись-ка ты, дочка, – промурлыкал Богодул почти ласково. – Сейчас дядюшка проверит, не прячешь ли чего… И имеется ли печать. О неприкосновенности, ха-ха.

Сам сорвал с нее остатки одежды – простенькие штаны и трусики. Немного ее помял, пощупал, как мясную вырезку.

– Сиськэ отросли – значит, в дело пойдет. Природа велит.

В пустошах был в ходу именно такой принцип оценки. А документы мало у кого имелись. И никого не интересовали.

– Высота самая подходящая, – гыкнул Пистон.

Девчонка не пыталась сопротивляться. Перед этим обманчиво веселым «Дядюшкой» даже более стойкие и взрослые люди ломались сразу. Открывали секреты, каялись и унижались, лишь бы он их не трогал. Говорили, что он «настолько добрый, что любит все, что есть на свете».

Богодул, насвистывая, снял форменную куртку и тельняшку. Брюки тоже стянул и выглядел теперь то ли как козлоногий сатир, то ли как кабан, вставший на ноги. На шее висел крестик.

Младший думал когда-то в детстве, что и сам обрастет таким волосом, когда станет взрослым. Но фиг – почти весь остался голый, кроме причинных мест. Только на запястьях и щиколотках немного выросло. Да еще бородка жидкая. И никакой меховой рубашки. Видать, мужественности мало.

Но при взгляде на распростертую… добычу… Младший поймал себя на том, что ничем не лучше остальных. В городе ходил слух, что «коты» − озабоченные, потому что их хозяин экспериментирует с боевыми стимуляторами. Якобы им что-то подмешивают в еду без спроса и согласия. Чтобы, значит, в рейдах без сна и отдыха могли обходиться. А у этих веществ «побочка», мол, есть. Но Саша не верил в такое. Больше похоже на городскую легенду. Нет. Тут только природа. И озверение.

Дядька залез на нее первый.

Молчун услышал слабый вскрик, а после − ни звука, только ритмичное поскрипывание стола. И сальные шуточки рядовых, которым старшина поручил держать девчонку за щиколотки. И они подчинились, встав по сторонам от него во время этого дикого ритуала. «Держите так, чтоб мне было удобнее, салаги».

Богодул трудился молча, сосредоточено. Но не поленился повернуться к Сашке и подмигнуть ему.

– Будешь, Молчун? Нет? Ну, тогда на шухере стой.

Младший смотрел невидящим взглядом. Чувствовал, как в кровь поступало что-то, что заставляет меняться. Как в дурацких комиксах. Оборотень выходил из своего логова.

Минуты шли. Столик жалобно скрипел. Богодул, наконец, разрешил бойцам отпустить ее ноги.

По его красной роже катился пот, но он умел растягивать удовольствие.

«Хоть бы тебя инсульт хватил», – подумал Младший.

Но нет, не хватит. Он еще не старый. Такие твари обычно долго живут.

Саша с виду безучастно наблюдал за происходящим. Но в голове у него шумело. Там шла работа мысли, цеплялись один за другой нейроны. Выстраивался узор. И этот узор не обещал ничего