В течение некоторого времени я игнорировал настоятельные советы моих товарищей, призывавших меня избавиться от моей униформы. Мне не хотелось идти в лагерь для военнопленных в больничной одежде. Однако чем больше вражеских солдат стало приглядываться к моим рунам СС, тем больше я стал задумываться над этим. В конечном итоге мне удалось сменить свою эсэсовскую униформу на униформу сержантского состава вермахта. Одновременно с этим я с тяжелым сердцем сжег свою солдатскую расчетную книжку, в которую были занесены все данные о моей военной карьере и детали моего участия в ближних боях на территории города. Я не только был благодарен судьбе за то, что выжил в этих боях, но и гордился, что принимал участие в них и внес свой вклад в их результат. Тем не менее я решился сохранить свои боевые награды.

Согласно записям в моем дневнике, наш медицинский центр был закрыт 18 мая, и мы были направлены на Херренштрассе, где находился временный лагерь для военнопленных. Оттуда нас должны были распределить в разные лагеря, и, прощаясь друг с другом, мы говорили друг другу, как это было принято в Бреслау, «Будь здоров!» и «Выше нос!» Мы не знали, соберут ли нас потом вместе и встретимся ли мы когда-нибудь снова. Глаза отважных защитников Бреслау были наполнены горечью и грустью, словно у изнуренных волков.

Мой мозг постоянно будоражили мысли о том, чтобы совершить побег, но моя рука с наложенной на нее шиной препятствовала этому. В этом состоянии у меня не было шансов на успех. Тем не менее мне вовсе не хотелось оказаться в сибирской тайге. У меня не было иллюзий насчет того, в каких условиях нас будут содержать в лагерях для военнопленных. Я знал, что русские отказались подписать Женевскую конвенцию 1929 года, а также о том, что многие немецкие военнослужащие, взятые в плен в 1941–1942 годах, были казнены. И у меня не оставалось выбора, кроме как ждать, когда мое здоровье восстановится и я смогу сбежать при первом удобном случае.

Мое сознание посещали и другие мысли. Благодарный судьбе за то, что я выжил, я спрашивал себя: неужели есть бог войны, который посылает пули именно в того, кого он выбирает? Возможно, оставаясь невидимым, он продолжал следить за нами и за мной.

Небо было голубым, а облака большими и белыми в майский день, когда мы оставили медицинский центр и пошли в лагерь, двигаясь в колонне военнопленных. По пути к нам присоединялись другие части из гарнизона крепости. Раненых, которые не могли передвигаться самостоятельно, везли на санитарных машинах под надзором русских. Те же, кто мог идти, безмолвно маршировали в колонне. Мы не следили за тем, чтобы идти в ногу, не пели привычных строевых песен и даже не разговаривали друг с другом. В нашу колонну постепенно добавлялись бойцы пехоты, воздушных войск, а также члены Фольксштурма и Гитлерюгенда. Мальчишкам из Гитлерюгенда была велика их униформа. Чтобы чувствовать себя увереннее, они старались идти рядом со своими товарищами из Фольксштурма.

Мы несли с собой только самое необходимое или, по крайней мере, то, что осталось у нас из такового. Как правило, это была лишь кружка, тарелка, необходимые бумаги и узел с нижним бельем. Некоторые, несмотря на теплую погоду, тащили с собой покрывала. Они исходили из того, что в Сибири будет холодно. Однако у меня не осталось даже шинели на этот случай.

Наши надсмотрщики были вооружены автоматами «ППШ» с круглыми магазинами. Они вели себя очень нервозно, постоянно держали палец на спусковом крючке и время от времени делали по одному-два выстрела в воздух, хотя мы и не подавали для этого повода. Если кто-то отставал от колонны, на него тут же начинали орать и бить прикладами. Несчастным приходилось собирать последние силы, чтобы продолжить путь.

В этой ситуации животные порою оказывались гораздо человечнее людей. Так, мне запомнилось, как одна из лошадей старалась осторожно обойти упавшего от изнеможения пленного солдата, в то время как ее наездник старался, чтобы она раздавила того человека.

Один из наших надсмотрщиков на ломаном немецком постарался пробудить в нас немного оптимизма, сказав:

— Война — это нехорошо, а вы отправитесь домой — это хорошо.

Но его слова были либо наивными, либо лживыми, и мы хорошо понимали это.

По пути те из нас, кто еще смотрел по сторонам, заметили изорванный плакат, возвещавший о новом немецком фильме с кинозвездой Кристиной Содерман. Половина ее смеющегося лица была оборвана с плаката, но название фильма отчетливо читалось. Название пробудило в нас боль и горечь. Кинокартина называлась «Жертва».

К наступлению темноты мы успели достигнуть лишь Стригауэр Плац. Я подумал о том, что именно здесь мой друг умер в бункере, где размещались раненые. К моменту нашего появления здесь уже стояли длинные колонны военнопленных. Остатки полка «Бесслейн» должны были первыми покинуть город. Возможно, русские ждали от них какого-то подвоха. Бойцы СС стояли, освещенные фарами танков, и были подобны привидениям, отбрасывая в их свете невероятно длинные тени.

Нас постоянно пересчитывали русские солдаты: «Один, два, три…» Офицер спросил меня, не ранен ли я. «Легко ранен», — ответил я, поскольку не хотел оказаться отделенным от своих друзей. «В госпиталь!» — отрывисто сказал офицер. Вместе с другими ранеными я был отсеян от остальных и направлен в госпиталь для военнопленных, находившийся также на Херренштрассе.

Когда мы стояли на санпропускнике, на нас сердито смотрели иваны, державшие в руках винтовки, к которым были прикреплены штыки. У меня сложилось впечатление, что это были солдаты из тыла, поскольку те, кто сражался на передовой, относились к нам немного дружелюбнее. А эти орали и поторапливали нас. Должно быть, они были разочарованы, что не могут ничем поживиться с голых людей, у которых нет даже карманов. К этому моменту мы были уже «освобождены» от всего, чем мы обладали.

Надо сказать, что русские солдаты имели право каждый месяц отправлять домой посылки весом до восьми килограммов. При этом офицерам дозволялось отправлять посылки в два раза большего веса. Наверное, чтобы они могли собрать обширную коллекцию «военных трофеев», как это называли русские. Это право отправлять посылки являлось явным призывом к тому, чтобы русские грабили местное население. Как иначе, ведь что еще может отправить домой солдат: бинты, снятые у него с ноги, или остатки от своего пайка?

В лагерном госпитале кровать, доставшаяся мне, оказалась еще теплой после человека, занимавшего ее до меня. Покрывало было испачкано кровью. Но это была, наконец, настоящая кровать! В мою первую ночь на Херренштрассе умер парашютист, лежавший на соседней койке. Он умер от столбняка, и я видел все этапы его борьбы со смертью. Трагедия была в том, что из всех нас у него было самое легкое ранение. Он был только слегка задет пролетевшей мимо него пулей. Для спасения ему нужна была всего лишь противостолбнячная инъекция, но он не получил ее. Ему пришлось лежать четыре часа, одеревенев от судороги. При этом двигались только его бледные глаза, которые смотрели на меня. Как и я, он был ходячим раненым, но ему пришлось умереть.

Ночь не выдалась спокойной и для тех, кому суждено было выжить. Тишину постоянно разрывали крики кого-нибудь из раненых, проснувшегося в поту от кошмара. Уже в те дни многим из нас снились кошмары, в которых вновь воскресали картины недавних боев.