На Херренштрассе у меня было достаточно времени, чтобы изучить моих новых соседей по палате. Это были очень молодые ребята. Казалось, они только вчера закончили школу. Но школа не подготовила их к тому, с чем они столкнулись на войне. Сидя за партой, эти ребята наверняка полагали, что учеба подготовит их к дальнейшей жизни. Но, оказавшись в армии, они очень скоро убедились, что все их школьные знания совершенно бесполезны на войне. Здесь они должны были научиться иному, если хотели остаться в живых. Им просто нужно было уметь стрелять быстрее, чем враг, и вовремя оказываться в укрытии. Глядя на них, я понимал, что они столкнулись с грязью и ужасом войны еще до того, как их жизни успели начаться по-настоящему. Но я верил, что в жизни должны быть и другие цели, кроме тех, вокруг которых моя жизнь вертелась до этих пор. А значит, я думал, у этих парней еще есть шанс найти себя в жизни. Мне хотелось думать, что он будет и у меня.

На войну я ушел мальчишкой и уже там стал мужчиной. Но мои руки остались чисты: я ни разу не сделал ничего, что противоречило бы солдатской чести и долгу. Не запятнать свою совесть за столь долгую войну было очень непросто, и поэтому мне казалось особенно несправедливым, что теперь я был в плену. Я был далеко не единственным, кто так считал. Но немало было и тех, кто смирился со своей судьбой. Они играли в карты и, стараясь поднять настроение себе и другим, рассказывали анекдоты. Большинство из этих анекдотов мы уже слышали раньше, но все равно смеялись. Только теперь наш смех не был веселым и очень быстро умолкал.

Офицеры, чтобы хоть на что-то отвлечься, обсуждали свои тактические ошибки. От них часто можно было услышать: «Если бы мы сделали…» или «Если бы у нас было…» Но кто может точно сказать, что им нужно было делать, чтобы мы выиграли войну?

Некоторые были одержимы едой и рассказывали, как бы они приготовили то или иное блюдо. Надо сказать, что в те дни нас кормили только чечевицей.

В наших ежедневных разговорах неизменно присутствовала и еще одна тема — женщины. Да и как иначе? Мы ведь были как раз в том возрасте, когда наступает пик мужских возможностей! Мы все без исключения восхищались медсестрой Сьюзи из Гамбурга. Она была молоденькой и очень миниатюрной блондинкой, от нее всегда приятно пахло мылом и кремом для лица. Этот запах казался нам божественным. Сьюзи была воплощением женственности для нас всех и меня в том числе. Каждому из нас она напоминала тогда девушку его мечты. Мы все были втайне влюблены в нее, но наша влюбленность носила скорее платонический характер. Однако нам было не суждено долго любоваться красотой Сьюзи. Судьба обрекла нас на скитания, и мы кочевали из одного госпиталя для военнопленных в другой.

Один из этих госпиталей находился в полуразбомбленном здании кинотеатра «Скáла». Это было массивное здание на Зальтштрассе, расположенное на берегу Одера. До кинотеатра там размещалась биржа труда. Вплоть до этого периода татуировка с группой крови у меня под мышкой не создавала мне никаких неприятностей. Врачи в госпиталях еще не рассматривали ее как «метку Каина». Но я понимал, что в скором времени русские еще возьмут реванш над теми, кто был в войсках СС. И я должен был любой ценой избавиться от своей татуировки. Некоторые другие пациенты, воевавшие в СС, пытались избавиться от татуировок, выжигая их сигаретами или с помощью долгого трения по коже шероховатым камнем. Мне даже говорили, что это можно сделать с помощью молока. В последнее я не поверил. Да и в любом случае, где я мог тогда взять молоко?

Ассистент доктора Маркварт Михлёр захотел помочь мне и предложил сделать небольшую операцию. Осуществить ее он мог только с помощью самых примитивных инструментов, поскольку ее факт должен был держаться в секрете ото всех. В качестве скальпеля Маркварт использовал бритвенное лезвие, а в качестве анестетика — лед. В условленное время мы встретились в одном из больших подвальных помещений. На выходе из него дежурили часовые, и я приготовился к худшему.

Я оголил руку, и она была надлежащим образом обложена льдом. Неожиданно нам пришлось прерваться из-за подозрительного шума. В результате участок вокруг татуировки больше не был замороженным. Но здесь мне приходилось выбирать, как говорится, между десятью минутами боли и двадцатью пятью годами в Сибири. Поэтому при тусклом свете свечи операция началась.

Меня охватила отчаянная боль, несравнимая даже с болью при ранении пулей или осколком. Но я должен был стиснуть зубы и терпеть. У меня не оставалось иного выбора, потому что татуировка СС могла погубить мое будущее и даже жизнь. После операции рана на месте татуировки очень сильно кровоточила. Я попытался остановить кровотечение, отсасывая кровь. Затем Михлер сказал мне помочиться на обрывок армейской рубашки, и наложил его на рану, чтобы предотвратить заражение. Через некоторое время повязка была заменена пластырем. Когда рана зарубцевалась, мои страхи остались позади. На мне больше не было метки СС, и я надеялся, что это позволит мне уцелеть в ситуации, когда была развязана охота на эсэсовцев. На моей руке остались лишь едва заметные шрамы, которые тем не менее можно разглядеть и сегодня.

В своей группе раненых я был старшим по званию. Следовательно, именно я должен был докладывать врачам о количестве присутствующих пациентов и других вещах, интересовавших русских. Когда я исполнял эту обязанность в самый первый раз, мои действия вызвали улыбки на лицах немецких докторов и медсестер, стоявших позади группы русских врачей. Действуя, как полагалось в немецкой армии в присутствии старших по званию, перед докладом я щелкнул каблуками и салютовал, как это было принято в Германии. После этого я замер в сомнении. Все-таки привычка есть привычка, от нее никуда не деться. Но русские даже бровью не повели, совершенно проигнорировав мои действия, противоречившие установкам нового режима.

Надо признать, что в сравнении с пленными, которых везли на восток в вагонах для перевозки скота, нам, находившимся в госпитале, было грешно жаловаться. Мы могли свободно передвигаться по его территории и даже выходить на берег Одера. Мы целыми днями загорали, лежа там и глядя на солнечные блики, устилавшие водную поверхность. Я, как и многие, был благодарен судьбе даже за это. Но были и те, кто все равно впал в глубокую депрессию. Одни из них целыми днями лежали на своих койках и не хотели даже вставать. Другие, наоборот, расхаживали взад и вперед по палате, подобно запертым в клетке котам, и искали угол, где они могли побыть наедине с охватившим их отчаянием.

Однажды в середине августа 1945 года наш больничный покой был вдруг резко нарушен. Мощные подводные взрывы вызвали возникновение на поверхности Одера огромных фонтанов воды. Дело в том, что из-за жаркого летнего солнца уровень воды в реке к этому времени понизился, и неразорвавшиеся снаряды, другие боеприпасы, точно так же, как и оружие немецких солдат, которое они бросали в воду, оказались над поверхностью воды. Раскалившись на солнце, все это взорвалось. Взрывная волна повалила на землю раненых, гулявших по набережной, и даже разрушила часть слабых стен и мебели нашего госпиталя. Русские пришли в панику, решив, что это мы устроили взрывы, чтобы массово сбежать, воспользовавшись суматохой. Однако мы сами, точно так же, как и они, не могли сразу понять, что произошло.